Павел Петухов.

 

«Черносотенная» идеология в России начала XX  века.

 

Содержание

                                                                                                                                                                                                Стр.

Введение.	1
Глава 1. Самодержавие и народное представительство.	20
Глава 2. Православие или «народность»?	38
Глава 3. Правая идеология и социально-экономические вопросы.	55
Заключение.	71
Примечания	75
Литература	87

 

ВВЕДЕНИЕ.

          Понятие «правая идеология» на протяжении XX века претерпело значительные изменения. Грань между «правыми» и «левыми» выглядела достаточно чёткой в дореволюционной России, где «правыми» считались защитники традиционных ценностей – монархии, православной веры и национальной культуры, а «левыми», соответственно, их противники с той или иной степенью радикальности. Либералы – октябристы и кадеты – занимали место «центра». Крушение монархии привело к быстрому исчезновению монархических партий, и либералы неожиданно для себя оказались на крайне правом фланге. Восстановление многопартийности в конце XX не привело к изменению этой картины: в настоящее время в обыденном сознании «правые» ассоциируются с либерально-западническими партиями. «Левыми», в свою очередь, оказываются не только коммунисты, но, парадоксальным образом, и немногочисленные наследники дореволюционных монархистов – объединения православно-патриотического толка (хотя сами себя они «левыми» не признают). Если мы вспомним, что в период «перестройки» «левыми» называли демократов, а «правыми» – ортодоксальных коммунистов, то картина станет ещё более сложной. Тем не менее, говоря о царской России, следует придерживаться традиционной терминологии и подразумевать под «правыми» монархистов, сторонников известной формулы «Православие. Самодержавие. Народность», то есть так называемых «черносотенцев».

          Идеологические процессы, происходившие на этом фланге накануне падения монархии, не могут не представлять интереса. Необходимо понять, почему идейные наследники славянофилов и почвенников, Ф. М. Достоевского и К. Н. Леонтьева не смогли выдвинуть программы, которая смогла бы уберечь Россию от великих потрясений и сохранить – в обновлённом виде – традиционные основы российского жизнеустройства, что привело к упадку традиционалистской идеологии и в чём конкретно заключался этот упадок. Такова общая цель моей работы. Этой цели можно достичь, только если придерживаться строго объективного подхода к теме, не вдаваясь ни в апологетику, ни в безудержную критику. К сожалению, большинство исследователей данной темы не избегают этого соблазна, что тем более странно в свете того, что речь идёт о тех политических силах, которые давно и окончательно сошли с исторической сцены без каких-либо шансов на восстановление позиций.

В течение длительного времени правая идеология начала XX века не входила в круг интересов сколько-нибудь значительного числа отечественных историков, как и соответствующие идейные течения XIX века – от «карамзинского» консерватизма и «теории официальной народности» до классического славянофильства и более поздних, «гибридных» идеологий. Консерватизму в советское время не уделялось внимания, хотя бы сопоставимого с тем, которым пользовались революционно-демократические доктрины.

Советская историография «черносотенства», по сути дела, ведёт своё начало от двух небольших статей В. И. Ленина – «Политические партии в России» (1912 г.) и «О черносотенстве» (1913 г.) в которых правые партии рассматриваются с чисто марксистских позиций, то есть с точки зрения классового подхода. «Союз русского народа» и другие крайне правые партии здесь характеризуются как партии помещиков-крепостников, отстаивающие «политику старых крепостнических традиций» ¹. Позиция правых по национальному вопросу оценивается как прежде всего демагогия: «Конечно, прямо говорить о защите интересов помещика нельзя. Говорится о сохранении старины вообще, делаются усилия изо всех сил разжечь недоверие к инородцам, особенно евреям, увлечь совсем неразвитых, совсем тёмных людей на погромы, на травлю “жида”. Привилегии дворян, чиновников и помещиков стараются прикрыть речами об “угнетении” русских инородцами» ². Партия «националистов», по мнению Ленина, от крайне правых ничем существенным не отличается: «Одни погрубее, другие потоньше делают одно и то же. Да и правительству выгодно, чтобы “крайние” правые, способные на всяческий скандал, погром, на убийство Герценштейнов, Иоллосов, Караваевых, стояли немного в стороне, как будто бы они “критиковали” правительство справа…» ³. Впрочем, Ленин признаёт наличие в «черносотенстве» и другого элемента – «тёмного мужицкого демократизма», носителей которого правым время от времени приходится удалять из своей среды, поскольку он противоречит их классовой природе ⁴. Таким образом, Ленин даёт сознательно упрощённую трактовку правой идеологии, не вдаваясь в детали. Поэтому советским историкам, зажатым в жёсткие идеологические рамки, предстояла нелёгкая задача.

В 1929 г. вышел сборник документов «Союз русского народа. По материалам чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства». Вступительная статья к нему В. П. Викторова стала одной из первых                   в советской историографии работ, непосредственно посвящённых «черносотенству», в том числе и его идеологии. Последняя характеризуется как сплав положений «теории официальной народности» («православие, самодержавие и народность») и славянофильских идей («Царю – сила власти, народу – сила мнения», совещательный земский собор, антибюрократизм). «В одном отношении, – подчёркивает Викторов, – союз русского народа пошёл даже дальше теоретиков официальной народности – это в зоологическом национализме… Антисемитизм был необходимым признаком всякого союзника» ⁵. Антисемитизм СРН характеризуется как отчасти выражение реальных интересов мелкобуржуазных слоёв, но сознательно направляемых в это ложное русло ⁶, отчасти же связывается с тем, что в западных губерниях среди рабочих, во всяком случае «сознательных», преобладали евреи, и борьба с ними, таким образом, носила классовый характер ⁷. В качестве социальной опоры «черносотенцев» Викторов называет мещанство и люмпен-пролетариат ⁸, но подчёркивает, что на самом деле за «ширмой» Союза русского народа стояла организация помещиков – Совет объединённого дворянства ⁹. Социальная программа правых, по его мнению, сводилась к общей демагогической формуле – «поднятие народного благосостояния» ¹⁰.

Одновременно в 1929 г. появилась брошюра В. Залежского «Монархисты» из серии «Какие партии были в России». Залежский подчёркивает классовый характер всех политических партий, но монархическим партиям даёт довольно оригинальную в рамках этого подхода оценку. Он противопоставляет дворянские монархические организации  (Русское собрание и Монархическую партию) с одной стороны и представляющие «более демократические слои населения» Союз русских людей и Союз русского народа, то есть собственно «черносотенцев» ¹¹. Последние выражали интересы мелкой буржуазии, враждебно настроенной по отношению к революции, но вкладывающей в монархические лозунги другое содержание, чем дворянские организации, а именно «единение народа с царём» посредством земского собора, антибюрократизм, стремление к более независимой церкви с восстановленным патриаршеством ¹². Их раскол с дворянством всё более углублялся, в Думе он выразился в разделении крайне правых («демократических» дубровинцев) с умеренно правыми и националистами (которые выражали интересы дворянства, вступившего после подавления революции в союз с крупной буржуазией) ¹³. Такую своеобразную трактовку, существенно расходящуюся со взглядами Ленина, можно объяснить условиями времени: при подготовке к свёртыванию НЭПа нужно было показать изначальную «контрреволюционность» мелкой буржуазии, и лучше всего для этого подошли «черносотенные» организации. Союз русского народа, по мнению Залежского, кроме того, отличало повышенное внимание к национальному вопросу и прежде всего антисемитизм ¹⁴. Правда, основной задачей еврейских погромов, которые якобы устраивали «черносотенцы» по заданию полиции, Залежский считает «борьбу с революционным движением» ¹⁵. Кроме того, Залежский оценивает Союз русского народа как «первую фашистскую организацию задолго до появления фашизма в Европе»; но надо учитывать, что под «фашизмом» тогда понимали не совсем то, что сейчас, а именно, массовое движение, большая часть которого не принадлежит к господствующему классу, но защищает его интересы против революции и опирается на «отбросы общества» ¹⁶.

После этого в течение нескольких десятилетий «черносотенная» тема советскими исследователями фактически игнорировалась.

 В. В. Комин в курсе лекций «История помещичьих, буржуазных и мелкобуржуазных партий в России» (1970 г.) практически дословно повторяет В. П. Викторова, только более эмоционально высказываясь о «звериных, человеконенавистнических формах» черносотенного национализма ¹⁷. Комин подчёркивает дворянский характер политики Союза русского народа, а также его тесную связь с правительством. Но, с другой стороны, он несколько подробнее говорит о программе СРН, в частности, о «сохранении общинного землевладения», об «уравнении положения… трудящихся классов», об «увеличении наделов малоземельных крестьян»; эти пункты оцениваются как демагогические, направленные на привлечение «части трудящихся масс» ¹⁸.

Ярким примером марксистского (в советском варианте) подхода к данной теме является книга Л. М. Спирина «Крушение помещичьих и буржуазных партий в России (нач. XX в. – 1920 г.)» (1977 г). Автор вслед за В. И. Лениным даёт чёткую классификацию партий в соответствии с их классовым характером.       В частности, правые партии именуются не иначе как «помещичье- монархическими». «Наиболее крупные из них, – пишет Спирин, – маскировались под названиями организаций русского народа или религиозных» ¹⁹. Самодержавию было необходимо «создать массовые партии для защиты существовавшего строя, вооружив их идеями господствовавшего класса» ²⁰. В последнем (т. е. в «вооружении») важную роль сыграло Русское собрание, имевшее откровенно дворянскую природу. Говоря о программе Союза русского народа, Спирин упоминает формулу «Православие, самодержавие, народность», курс на единство и неделимость России, «неприкрытый антисемитизм», борьбу с еврейским и иностранным капиталом, поддержку развития кулачества и разрушения общины и, соответственно, столыпинских реформ (здесь мы видим явное противоречие с точкой зрения предыдущего автора), положение о неприкосновенности земельной собственности, а также ряд положений по  рабочему вопросу – «сокращение рабочего дня, государственное страхование, упорядочение условий труда» и т. д. ²¹

Из исследований советского времени необходимо также назвать книги Ю. Б. Соловьёва «Самодержавие и дворянство в 1902-1907 гг.» (1981 г.) и «Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг.» (1990 г.). Как следует из названий, они не связаны напрямую с темой моей работы, но дают хорошее представление о позициях различных дворянских организаций по ключевым вопросам того времени и об их идейных основах. Учитывая преобладающее влияние дворянства в правых организациях, особенно в выработке их идеологии, эти сведения надо принимать во внимание.

Характеризуя в целом советскую историографию по данной теме, следует отметить, что она даёт неплохое представление о классовом характере правых сил (правда, значительно преувеличивая, в соответствии с марксистским учением, значение этого компонента), о позиции поместного дворянства. Но советские исследователи практически не касались собственно идеологических моментов, творчества видных монархических или националистических идеологов, таких как Л. А. Тихомиров или М. О. Меньшиков, различий в их взглядах, их соотношения со взглядами предшественников – славянофилов, теоретиков «официальной народности», Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева, Ф. М. Достоевского и т.д. К сожалению, эти недостатки перекочевали и в современную, постсоветскую историографию. Непредвзятого подхода к «черносотенной» идеологии как не было, так и нет. Современные работы по данной теме делятся на откровенно апологетические и столь же откровенно «разоблачительные». Но отказ от жёсткой марксистской парадигмы привёл к появлению значительного спектра разных взглядов на проблему.

В качестве характерного примера «перестроечной» публицистики можно назвать статью В. Г. Сироткина «Черносотенцы и “Вехи”» ²². Сироткин подчёркивает прежде всего антиинтеллигентский характер «черносотенного» движения ²³, а также его антисемитизм, который позволяет ему сблизить «черносотенцев» с фашистами ²⁴. Но в то же время Сироткин пишет, что «под видом» еврейских погромов «царизм громит революционное движение, стараясь физически уничтожить “иудо-революционеров” и “иудо-либералов”» ²⁵. В настоящее время статья В. Сироткина может рассматриваться разве что в качестве исторического курьёза, впрочем, весьма характерного для периода «перестройки».

Первое значительное исследование, посвящённое «черносотенцам» – книга С. А. Степанова «Чёрная сотня в России. 1905-1914 гг.» (1992 г.). Существенную часть книги занимает именно анализ идеологии «правых» начала XX века. Степанов подчёркивает славянофильское происхождение ряда основных положений их доктрины, тот факт, что они «не признавали существования капитализма в России», но замечает в то же время, что «анализ программных документов и публицистики крайне правых показывает, что они не покушались на основы капиталистического строя» ²⁶, как пример приводится их защита «неприкосновенности частной и особенно земельной собственности» ²⁷. С другой стороны, говорится об ориентации крайне правых в экономике на развитие сельского хозяйства и мелкой промышленности в противовес крупной, а также об их стремлении к государственному регулированию ²⁸. Степанов также рассматривает критику социализма правыми идеологами, в том числе Л. А. Тихомировым ²⁹. Характеризуя в целом экономическую программу «черносотенцев», Степанов резюмирует, что «указанный ими путь являлся тем же самым капитализмом, отягчённым феодальными оковами» ³⁰. В собственно идеологической сфере он указывает на использование крайне правыми трёхчленной формулы «официальной народности» ³¹, особенно подчёркивая их приверженность принципу самодержавия и то, что они вернулись к идее божественного происхождения власти монарха ³². Идею «народности», по мнению Степанова, «черносотенцы» стали воспринимать «в русле национального вопроса», как курс на доминирование русской нации в пределах империи и «узаконенный грабёж национальных окраин» ³³. Особое внимание Степанов уделяет отношению «черносотенцев» к еврейскому вопросу и к масонству ³⁴, но в то же время он едва ли оправданно утверждает, что еврейские погромы на самом деле «не были направлены против представителей какой-либо конкретной нации» ³⁵. «Излюбленными объектами нападения для чёрной сотни», по его мнению, «были революционеры, демократическая интеллигенция и учащаяся молодёжь». Ряд показателей позволяют Степанову сблизить «черносотенство» с фашизмом ³⁶, но, с другой стороны, по его словам, «черносотенцы не создали ничего похожего на расовую теорию» ³⁷. Если говорить в целом о работе С. А. Степанова, то следует подчеркнуть её объективность, выгодно отличающую её от других работ по данной тематике (хотя и он не всегда избегает полемического тона), а также значительный объём информации и глубину анализа. Степанов практически единственный, кто проанализировал идейные истоки правой идеологии и основные её компоненты. Правда, его книга посвящена в основном Союзу русского народа, поэтому ряд идейных течений (например, национализм и его виднейший идеолог М. О. Меньшиков) не нашли в ней своего отражения.

Авторы книги «Политическая история России в партиях и лицах» (1993 г.) придерживаются несколько других позиций. С их точки зрения, именно национальный вопрос являлся «краеугольным камнем всех программ» правых партий ³⁸. Подчёркивается их ксенофобия, шовинизм; говоря о «Русском собрании», авторы его задачу видят в противодействии «космополитизму интеллигенции, повальному увлечению западноевропейской общественной мыслью и социалистическими теориями» ³⁹. Классовый характер «черносотенных» движений практически игнорируется, только мельком говорится о защите интересов помещиков и отрицании планов отчуждения помещичьих земель ⁴⁰. Обращаясь к идейным истокам  «черносотенства», авторы упоминают славянофильство, но утверждают в то же время, что «черносотенцы не разделяли ряда важнейших положений этого учения» ⁴¹. Впрочем, из «ряда» называется только одно, и далеко не самое важное положение – идея «всеславянской общности». Весьма сомнительным выглядит и следующий тезис: «В соответствии со своим пониманием революционных событий черносотенцы считали наиболее опасными и коварными противниками не крайне левых, а лидеров либерального лагеря» ⁴².

Таким образом, и для советской, и для современной «демократической» историографии характерна определённая тенденциозность по отношению к крайне правым начала XX века. Ни те, ни другие, за редкими исключениями, не ставили перед собой задачу объективно оценить «черносотенную» идеологию; задача была в другом – «разоблачить» её, причём «разоблачение» могло идти с подчас противоположных позиций. В советское время основное внимание уделялось дворянско-помещичьему характеру правых партий, а их отношению к национальному вопросу и тем более религиозным и философским взглядам отводилась подчинённая роль. Теперь же упор делается именно на «разоблачении» их национализма и «антизападничества», а об их яростной защите частной собственности упоминается кратко и неохотно; религия же вновь практически выпадает из рассмотрения. Если в советское время часто некорректно либералы сближались с правыми, то теперь столь же некорректно либералов пытаются представить в качестве главных врагов правых, а последних в свою очередь сблизить с революционерами (например, в книгах «Политическая история России в партиях и лицах» ⁴³ и «Русский консерватизм XIX столетия» ⁴⁴).

Но в постсоветский период появилась и литература другого рода, которую можно назвать апологетической по отношению к «черносотенству». Первым таким примером может служить брошюра В. Острецова «Чёрная сотня и красная сотня» (1991 г.). Вышедшая в один год с упомянутой книгой В. Сироткина, она носит столь же поверхностный, злободневно-публицистический характер, только с обратным знаком. В целом Острецов повторяет собственно «черносотенные» аргументы, только в ещё более упрощённом виде: дореволюционная Россия показана как своего рода рай земной, а в качестве причины революционных потрясений выступает либерализм правительства и вообще бюрократии, открывающий дорогу революционерам. Соответственно, «черносотенство» предстаёт как широкое народное движение, направленное против антинациональной революции, инородческого засилия и либералов. Классовый характер движения игнорируется здесь в ещё большей степени, чем у либеральных авторов, только вскользь упоминается стремление к «строгому соблюдению принципа частной собственности» ⁴⁵.

На гораздо более высоком уровне находится книга известного литературоведа и историка В. В. Кожинова «Россия. Век XX-й (1901-1939)» (1999 г.), значительная часть которой посвящена именно «черносотенству». Но и Кожинов, по-видимому, не ставил перед собой задачу объективного анализа, а стремился исключительно «обелить» крайне правых в глазах читателей. Впрочем, «обеление» получилось довольно странное. Так, например, Кожинов доказывает, что «черносотенная» программа в России начала XX века не могла победить в принципе, поскольку бурный рост экономики России якобы неудержимо вёл к слому старой государственной системы и, соответственно, к революции ⁴⁶; по его мнению, «великие революции совершаются не от слабости, а от силы, не от недостаточности, а от избытка» ⁴⁷. Причём, по словам Кожинова, сами «черносотенцы», во всяком случае их идеологи, «достаточно ясно осознали неизбежность своего поражения» ⁴⁸. Но эта позиция внутренне противоречива: адекватность политических деятелей, всё-таки, заключается в умении представить программу, соответствующую требованиям времени, и если «черносотенцы» не смогли её представить, то имеет ли смысл говорить об их «проницательности»? Крайне правых начала XX века Кожинов рассматривает как прямых продолжателей «дела Киреевского, Гоголя, Хомякова, Тютчева, братьев Аксаковых, Самарина, Достоевского, Страхова, Леонтьева, которые основывались на “триаде” православия, самодержавия и народности» ⁴⁹. Он не затрагивает ни тех идеологических моментов, которые отличали «черносотенцев» от упомянутых мыслителей, ни тех, которые разделяли их между собой (например, классических крайне правых и русских националистов). Едва ли оправданно Кожинов сближает с крайне правыми веховцев, то есть в основном правых кадетов ⁵⁰. В качестве основной задачи «черносотенного» движения Кожинов называет борьбу с революцией, а остальным сторонам их идеологии не придаёт большого значения. Он считает, что еврейский вопрос не занимал в идеологии «черносотенцев» такого значительного места, как принято думать, и даже отказывает большинству из них в праве называться настоящими «антисемитами» ⁵¹. Об экономической программе правых, в том числе и об их позиции по аграрному вопросу, Кожинов не говорит ни слова. Что касается «черносотенных» объяснений причин революции, то и тут Кожинов приписывает правым какую-то особую проницательность и утверждает, что они вовсе не сводили всё к «еврейскому заговору» ⁵², но об этом ещё будет речь в основной части моей работы.

Отдельно стоит отметить работу С. Г. Кара-Мурзы «Столыпин – отец русской революции». В основном она посвящена судьбе русской крестьянской общины в условиях революции, но автор затрагивает и более широкий круг проблем – расстановку классовых сил и позицию различных дворянских и буржуазных организаций, а также самой самодержавной власти по ряду животрепещущих вопросов, непосредственно связанных с темой моей работы. Правда, нельзя не отметить, что в ряде других своих произведений (например, «Манипуляция сознанием»), Кара-Мурза, говоря о «черносотенцах», часто излишне доверчиво принимает выводы В. В. Кожинова.

Далее, следует сказать несколько слов и о работах по данной теме зарубежных авторов. Прежде всего надо назвать статьи Х. Роггера «Формирование русских правых» и «Существовал ли русский фашизм? Союз русского народа» (1964 г.). По его мнению, как его излагает Л. М. Спирин, «главным врагом его (Союза русского народа) якобы были кадеты как сторонники Запада» ⁵³; это мнение мы уже встречали со стороны современных российских либеральных авторов. Что же касается ответа на вопрос о «русском фашизме», то Роггер «пришёл к выводу, что “в русской истории отсутствовал ряд условий, которые в других странах делают возможным фашистское движение…”», а именно – население ещё не успело разочароваться в ценностях либерализма, демократии и социализма ⁵⁴.

Стоит также сказать о книге У. Лакёра «Чёрная сотня. Происхождение русского фашизма» (русский перевод опубликован в 1994 г.). В основном она посвящена не дореволюционным «черносотенцам», а их современным «идейным наследникам», к которым автор относит не только православных традиционалистов – монархистов, но даже и радикальных коммунистов. Явственно виден политический подтекст работы – напугать как западную, так и российскую общественность призраком «русского фашизма», который якобы может придти к власти. Но это не лишает книгу Лакёра определённого научного интереса, хотя в ней иногда встречаются довольно загадочные высказывания. Например, судя по всему, Лакёр уверен, что в Русской православной церкви в начале XX века существовал патриарх, которого по своей популярности превосходил Иоанн Кронштадтский ⁵⁵. Крайне сомнительны утверждения Лакёра о глубоко антикапиталистической направленности  «черносотенного» движения: «капиталисты… (в отличие от крупных помещиков) – подлинно опасный враг, и ему нет пощады» ⁵⁶. Этот момент он напрямую связывает с еврейским вопросом: «Все евреи – революционеры, и все революционеры – евреи. В то же время все евреи – капиталисты и все капиталисты – евреи либо орудие в руках евреев. Еврейские революционеры хотят подорвать и свергнуть существующий строй, чтобы облегчить установление господства еврейских капиталистов» ⁵⁷. Для Лакёра, как апологета капиталистического строя, явно выгодно приписать «одиозным» черносотенцам подобного рода антибуржуазные настроения, но это не выдерживает проверки фактами. С другой стороны, Лакёр едва ли не единственный, кто обратил внимание на влияние некоторых западных идеологов на русских «черносотенцев» (в широком смысле этого слова). Он пишет: «Меньшиков примечателен… тем, что он первым (в России. – П. П.) стал проповедовать расовый антисемитизм, – в противоположность прежним, в основном религиозным, его разновидностям.<…> Эти идеи по большей части взяты у Хьюстона Стюарта Чемберлена, которого Меньшиков обильно цитировал. Типичный случай слепоты у теоретиков подобного рода: Чемберлен, будучи расистом, невысоко оценивал негерманские расы» ⁵⁸. На вопрос о том, была ли «чёрная сотня» предтечей фашистских партий, Лакёр отвечает, что она «находится где-то на полпути между реакционными движениями XIX века и правыми популистскими (фашистскими) партиями XX века. Прочная связь “чёрной сотни” с монархией и церковью роднит её с первыми, но, в отличие от ранних консервативных движений, она не элитарна. Осознав жизненно важную необходимость опоры на массы, “чёрная сотня” стала прообразом политических партий нового типа» (очевидно, имеются в виду как фашистская и национал-социалистская партии, так и КПСС) ⁵⁹.

Отдельно надо отметить ряд статей, посвящённых конкретным аспектам данной темы. В статье А. П. Бородина ⁶⁰ рассматривается позиция дворянских организаций по вопросу о столыпинской аграрной реформе. Полемизируя с такими историками, как Ю. Б. Соловьёв и В. С. Дякин, Бородин доказывает, что поместное дворянство было в целом враждебно настроено по отношению к реформе, как и к политике Столыпина вообще.

А. Б. Миндлин ⁶¹ характеризует позицию Объединённого дворянства (а также других правых организаций) по «еврейскому вопросу», подчёркивая, что оно на протяжении всех десяти лет своего существования «выдвигало антиеврейские законодательные предположения, вплоть до полного изгнания евреев из страны» ⁶².

С. В. Леонов ⁶³, рассматривая «партийную систему» дореволюционной России, подчёркивает, что программы большинства политических партий, в том числе и интересующих нас в данный момент «черносотенных», имели две общие черты: во-первых, «стремление к усилению роли государства в экономике, социальной или иных сферах, что являлось своеобразной реакцией общества на процессы модернизации», а во-вторых, «нереалистичность их государственных моделей, либо обращённых в прошлое, к неограниченному самодержавию (СРН), либо, напротив, безоглядно взятых… из Западной Европы» ⁶⁴. Снижению радикализма, по мнению Леонова, способствовал «третьеиюньский режим», в процессе формирования которого, в частности, от крайне правых отделились националисты, которые, «несмотря на существенные черты традиционализма, примыкали, скорее, к либералам» ⁶⁵. Вслед за П. Б. Струве Леонов с либеральных позиций подчёркивает внутреннее родство «черносотенства» с большевизмом  ⁶⁶.

Ю. Ф. Овченко ⁶⁷ характеризует «зубатовский социализм» – довольно важное для нас историческое явление, которое было едва ли не единственной   в начале XX века попыткой государственного творчества в «некапиталистическом» направлении под традиционалистскими лозунгами. По мнению Овченко, «суть теории Зубатова по решению “рабочего вопроса” заключалась в создании материально независимого и политически самостоятельного рабочего сословия» ⁶⁸, свободного от влияния революционной интеллигенции и служащего опорой правительству. Овченко делает вывод, что идеи Зубатова «были одинаково опасны самодержавию, буржуазии, революционерам», что и привело к их краху ⁶⁹. В его статье, к сожалению, не нашла отражения роль Л. А. Тихомирова в идеологическом обосновании «зубатовщины».

Итак, проанализировав ряд работ, посвящённых правым силам начала XX века в России, можно сделать следующие выводы. Подавляющее большинство работ написаны в той или иной степени тенденциозно, их авторы ставят целью не разобраться в ситуации, не дать объективный анализ, а либо «заклеймить» «черносотенцев» (или как партию помещиков, или как шовинистов и «антизападников»), либо, наоборот, возвеличить их как патриотов. Редким исключением (помимо упомянутых статей, посвящённых отдельным конкретным вопросам) является работа С. А. Степанова, хотя и она не свободна от некоторой «античерносотенной» тенденциозности. Кроме того, практически не существует работ, специально посвящённых правой идеологии начала XX века, об идеологических мотивах говорится кратко, без глубокого анализа. Практически никто из упомянутых авторов даже не попытался показать разницу в воззрениях ведущих правых идеологов. И уж подавно никто (из отечественных авторов) не проследил влияние на русских крайне правых европейской правой идеологии, которая в XIX - начале XX вв. тоже не стояла на месте.

К сожалению, очень незначительное количество работ посвящено характеристике взглядов виднейших монархических идеологов начала XX века, среди которых особое место занимает Л. А. Тихомиров – создатель единственной в своём роде теории монархической государственности. В советское время бывший народоволец, перешедший в стан монархистов, рассматривался как ренегат, а его позднейшие теории не выделялись из общего массива «черносотенной» публицистики. В статье о Тихомирова в Большой Советской энциклопедии 3-го издания указано очень небольшое количество литературы, в основном касающейся его как революционера или критикующей его «ренегатство». «Первой ласточкой» в прорыве информационной блокады вокруг имени Тихомирова стала статья В. Н. Костылёва «Выбор Льва Тихомирова», написанная ещё в 80-е годы и посвящённая деятельности Тихомирова после его перехода на монархические позиции, его непростым отношениям с излишне закосневшими консервативными кругами, которые отрицали его право на «самочинные умствования». Здесь он рассматривается как прозорливый аналитик, отстаивающий необходимость развития капитализма и предостерегающий от недооценки социал-демократии.

Особое место занимает брошюра Р. Лебедева «Русский монархизм и идеология фашизма», написанная с позиций «православного монархо-фашизма». Тихомиров здесь едва ли оправданно представлен в качестве родоначальника «русского национал-социализма» и предтечи фашистской идеологии, который якобы не полностью расстался с идеями своёй молодости и стремился синтезировать монархию с социализмом; на самом деле это отчасти применимо к К. Н. Леонтьеву, но никак не к Тихомирову. Цель работы ясна – показать, что «и мы не лыком шиты» и что первые идеологи фашизма были именно русскими. Здесь Лебедев парадоксальным образом смыкается с советскими авторами 20-х годов, которые, как мы помним, считали «черносотенцев» предшественниками фашизма, но только с противоположной оценкой.

Статья М. Шерстюка «Одиночество Льва Тихомирова» ⁷⁰ посвящена в основном взаимоотношениям Тихомирова с консерваторами, которые были не в состоянии понять его идеи; какой-либо чёткой характеристики самих этих идей автор не даёт, слишком погружаясь в психологические проблемы и акцентируя внимание на безнадёжном отчаянии, которое постепенно овладевало Тихомировым (кстати, об этом подробно пишет и Ю. Б. Соловьёв ⁷¹). Впрочем, по мнению Шерстюка, Тихомирова «можно назвать предтечей европейской (немецкой) консервативной революции и русских евразийцев» ⁷², но в чём конкретно это заключается, опять же не поясняется.

В апологетическом по отношению к Л. А. Тихомирову духе написаны статьи М. Б. Смолина ⁷³ и С. М. Сергеева ⁷⁴. По мнению Сергеева, Тихомиров «сумел создать окончательный синтез русского “творческого традиционализма”», завершив собой плеяду мыслителей славянофильского и консервативного направлений ⁷⁵. Смолин также считает Тихомирова, как и К. Н. Леонтьева, наследником и объединителем «славянофильской и карамзинско-катковской» традиций в русском консерватизме ⁷⁶. Возвеличивая Тихомирова наряду с другими монархическими идеологами, Смолин практически ничего не говорит о внутренних противоречиях в этом лагере и о том, что идеи Тихомирова оказались в нём мало востребованы.

М. Б. Смолин также выступил автором вступительной статьи к сборнику статей М. О. Меньшикова ⁷⁷. Но и здесь он ограничился апологетикой Меньшикова как теоретика «имперского национализма» и не показал отличия  его взглядов от взглядов того же Л. А. Тихомирова или более ранних консервативных мыслителей.

Характеризуя в целом литературу по данной теме, необходимо ещё раз отметить её недостаточное количество и все вышеупомянутые отрицательные качества – предвзятость и политическую тенденциозность. Всё это оставляет большое поле для работы исследователя.

Работа, посвящённая идеологическим проблемам, в первую очередь должна строиться на работе с первоисточниками, то есть в данном случае с научными и публицистическими произведениями русских консервативных мыслителей начала XX столетия. В 1990-е и 2000-е годы переизданы многие работы Л. А. Тихомирова («Монархическая государственность», «Религиозно-философские основы истории», сборники статей «Апология веры и монархии», «Критика демократии», «Христианство и политика», воспоминания «Тени прошлого»), которые дают практически полное представление о взглядах этого мыслителя. Вышли сборники статей М. О. Меньшикова («Письма к русской нации» и «Вечное воскресение»), разумеется, они не смогли вместить в себя сколько-нибудь значительную часть огромного литературного наследия Меньшикова, но позволяют составить представление о его взглядах на ту или иную политическую или философскую проблему. Издательством «Москва» также была издана книга совершенно забытого монархического идеолога Н. И. Черняева «Мистика, идеалы и поэзия русского самодержавия», которая может служить примером обоснования самодержавия на несколько менее высоком теоретическом уровне, чем у Тихомирова.

Промежуточное положение между источниками и исследовательской литературой занимают произведения, написанные бывшими руководителями и идеологами «черносотенных» партий в эмиграции. Здесь следует в первую очередь назвать воспоминания В. В. Шульгина «Дни» и его известную книгу «Что нам в них не нравится?», посвящённую «еврейскому вопросу», а также не менее известную книгу Н. Е. Маркова «Войны тёмных сил». Очевидно, что непосредственно по этим работам нельзя судить о правой идеологии начала XX века, поскольку авторы после революции стали по-другому воспринимать некоторые вещи, но они дают представление о развитии их взглядов и, кроме того, содержат определённый историографический материал о событиях начала века.

Для сравнения «черносотенной» идеологии с её идейными предшественниками большой материал дают сочинения Н. Я. Данилевского («Россия и Европа»), К. Н. Леонтьева («Восток, Россия и Славянство»). Сравнить разные подходы к «еврейскому вопросу» позволяет вышедший недавно одноимённый сборник статей И. С. Аксакова.

Другой тип источников – это программные документы правых партий, опубликованные в ряде сборников, начиная с упомянутого уже сборника «Союз русского народа» (1929 г.), но особенно полно представленные в хрестоматиях 90-х годов. Наконец, определённый материал по теме дают фрагменты из переписки крайне правых (1911-1913), опубликованные Ю. И. Кирьяновым в журнале «Вопросы истории». Правда, идеологическим вопросам в этой переписке не уделяется существенного внимания (непомерно большое место занимают свидетельства о всевозможных конфликтах неидеологического характера в рядах правых), но она позволяет составить некоторое представление о психологии «черносотенных» деятелей.

Исходя из всего вышесказанного, целью моей работы является на основании первоисточников определить основные направления развития правой (традиционалистской, консервативной, монархической или «черносотенной») идеологии в России начала XX века, показать её отличия от традиционализма XIX века и выявить причины её упадка и исторического поражения. Конкретные задачи работы включают различные аспекты этой темы: отношение различных идеологов к характеру самодержавной власти, их подход к религии и понимание ими «народности» (прежде всего в контексте национального вопроса). Таким образом, первые две главы соответствуют трём частям уваровской формулы. В третьей главе рассматриваются взгляды правых идеологов на экономические вопросы – теоретические (их отношение к капитализму и социализму) и более практические (споры об общине, о развитии промышленности и т.д.).

 

Глава 1. Самодержавие и народное представительство.

Вопрос о соотношении самодержавия и народного представительства в начале XX столетия обрёл особую остроту. За полвека до этого славянофилы, признавая нерушимость прерогатив самодержавной власти, тем не менее считали возможным и необходимым воссоздание института Земских соборов, видя в этом, во-первых, возвращение к традициям допетровской Руси, а во-вторых, уничтожение того бюрократического средостения между царём и народом, которое было характерно для «петербургского» периода русской истории. Но под Земским собором отнюдь не подразумевался некий законодательный орган, имеющий властные полномочия. Его задачей было доведение до верховной власти нужд и чаяний определённых слоёв общества, а также советы монарху – в том случае, если он сам о них попросит. Таким образом, не нарушался принцип «Сила власти – Царю, сила мнения – народу».

Считается, что «здание» реформ Александра II не было увенчано «крышей» в виде общероссийского представительного органа. Либеральный курс правительства в эпоху М. Т. Лорис-Меликова вызвал нападки со стороны консервативной части общества, в том числе и «поправевших» славянофилов во главе с И. С. Аксаковым. Подписанный Александром II в последний день жизни указ о созыве законосовещательного органа был воспринят как либеральная мера, направленная на европеизацию государственного строя и введение в России конституционного правления. Это отношение имело свои веские причины. Действительно, система земств, созданная в 60-е годы, оказалась далека от того идеала, который представляли себе славянофилы. Тон в них задавали деятели либерального толка, и были все основания полагать, что в случае создания «всероссийского земства» они направили бы Россию по пути, противоположному тому, который указывали славянофилы. Только некоторая часть последних (например, А. И. Кошелёв) настаивали на дальнейшей либерализации государственного строя. В конечном итоге произошло разделение славянофильского лагеря: одна его часть сблизилась с консерваторами «охранительного» направления (они составили основу будущих «черносотенных» партий), а другие – с земскими либералами (от них «произошли» октябристы). Этот раскол виден даже на примере сыновей А. С. Хомякова: один из них – Николай – стал видным октябристом, а другой – Дмитрий – видным представителем крайне правых.

В царствование Александра III после неудачи, постигшей проект созыва Земского собора, предложенный графом Н. П. Игнатьевым, подобные идеи в правительственных кругах больше не возникали. В 80-е годы наступает период расцвета консервативной идеологии, стремившейся к обоснованию необходимости для России неограниченной самодержавной монархии (например, ряд произведений К. Н. Леонтьева, статьи М. Н. Каткова, К. П. Победоносцева и т.д.).

Типичным примером монархической публицистики рубежа веков являются сочинения Н. И. Черняева «О русском Самодержавии» (1894) и «Необходимость Самодержавия для России» (1901). Доказывая, что Россия как таковая может существовать только в условиях неограниченной самодержавной власти, Черняев использовал такие аргументы, как её огромные пространства, управлять которыми можно только из единого центра ¹ (вслед за Монтескьё он отстаивал точку зрения, что республика может существовать лишь на небольшой территории, а для большой требуется монархия ²), её многонациональность, при которой невозможно единство взглядов и интересов ³, а также неспособность славян к самоорганизации, их «исконная рознь» ⁴. Кроме того, президент республики является «халифом на час» и не имеет особых оснований переживать за будущее страны, самодержец же, которому предстоит передать власть своему потомству, не может не заботиться о благополучии своего народа ⁵. Наследственная монархия предпочтительнее и с христианской точки зрения, поскольку здесь «власть переходит волею Божественного Промысла от одного лица к другому в силу рождения» ⁶. В то же время Черняев ссылается и на волю русского народа, который полностью привержен самодержавию и просто не примет никаких других форм правления ⁷. Черняев признаёт, что «иное государство процветает и быстро развивается под властью самодержавного государя, другое – под властью республиканских учреждений… Всё зависит от времени, места и других условий». Но, «если бы не человеческие страсти и не народные навыки и воззрения, которые не всегда и не везде одинаковы», неограниченную монархию «следовало бы предпочесть всем остальным видам государственного устройства» ⁸.

          Особое место в обосновании самодержавия принадлежит Л. А. Тихомирову. Бывший народоволец, ставший монархистом, посвятил этому вопросу книги «Единоличная власть как принцип государственного строения» (1897 г.) и «Монархическая государственность» (1905 г.), а также множество статей. Концепция Тихомирова может быть названа «идеократической». Термин «идеократия» в истории русской мысли широко использовался идеологами евразийства Н. С. Трубецким и П. Н. Савицким, которые под идеократией понимали особое общественно-политическое устройство, идущее, по их мнению, на смену аристократии и демократии, при котором правящий класс должен будет формироваться по принципу верности объединяющей общество идее. Но по существу любое традиционное общество, в противовес «современному» (рациональный тип власти, по веберовской терминологии), является идеократичным. Для него характерна легитимация власти «сверху», через традицию, религию, а не «снизу», через волю избирателей. Для данного типа обществ характерно представление о сакральном характере власти, тогда как при «рациональном» типе глава государства является всего лишь «наёмным менеджером».

          Самим Л. А. Тихомировым слово «идеократия» применяется вслед за известным швейцарским правоведом К. Блюнчли. По его мнению, идеократический элемент, то есть влияние определённого нравственного идеала, характерен для любого общества и в большей или меньшей степени для любого типа верховной власти (последнюю Тихомиров чётко отделял от власти «управительной» ⁹). Согласно концепции, изложенной им в упомянутых книгах, существуют лишь три возможных типа верховной власти – монархический, аристократический и демократический ¹⁰. Возможность сложного, «сочетанного» характера верховной власти он отрицал, расходясь в этом с приверженцами конституционной монархии, которые представляли этот строй именно как сочетание монархии, аристократии (верхняя палата парламента в европейских странах) и демократии (нижняя палата). Теократию он также не рассматривал как особый тип власти. Для демократии, согласно Тихомирову, характерна опора на большинство населения, то есть на «количественную силу»; для аристократии – опора на качественное превосходство правящего слоя; и только монархия в полной мере опирается на единый для всего общества нравственный идеал, воплощённый в государе ¹¹.

Если следовать мысли Тихомирова, то в полной мере идеократичной представляется только монархия. При аристократии идеократия будет неполной, поскольку элита не может не преследовать своих сословно-классовых интересов, которые не всегда совпадают с общегосударственными. При демократии же она, получается, невозможна вовсе, так как государством руководит изменчивая народная воля, имеющая обоснование только в самой себе, а не в каких-либо отвлечённых идеалах. Таким образом, тезис о том, что идеократия присутствует при любом типе верховной власти, не находит подтверждения. Хотя, с другой стороны, заявления некоторых западных идеологов и политических лидеров (например, Дж. Буша) о непреходящем значении ценностей либерализма и демократии для всего человечества свидетельствуют о том, что идеократия в определённом смысле присутствует и в современном западном обществе, только «содержанием» этой идеократии становится либеральная идея, несогласие с которой считается ересью. А значит, Тихомиров был отчасти прав.

          Тихомиров не идеализирует всякую единоличную власть. Диктатуру и «цезаризм» он рассматривает как власть народа или аристократии, лишь делегированную одному лицу ¹². Тихомиров также чётко различает «истинную» монархию, которая может основываться только на истинной религии, то есть на православном христианстве, и её ложные формы, прежде всего абсолютизм, который ищет обоснование или в самом себе (по принципу Людовика XIV : «Государство – это я»), или в «общественном договоре», при котором народ якобы сознательно отрекается от своей власти в пользу монарха (теории Гоббса и т.д.). Истинная же монархия не нуждается в подобных обоснованиях, так как в данном случае народ «ни от чего своего не отказывается, а лишь проникнут сознанием, что верховная власть по существу принадлежит не ему, а той Высшей силе, которая указывает цели жизни человеческой» ¹³. Монархическая власть должна характеризоваться «независимостью от народной воли и подчинённостью народной вере, духу и идеалу» ¹⁴, монарх «должен знать общую руководящую линию Божией воли» и следовать этой линии; столь же ясной она должна представляться и народу ¹⁵. Абсолютизм, по мнению Тихомирова, также держится нравственным идеалом, хотя сам этого и не сознаёт, и когда он теряет этот идеал, это неминуемо ведёт к революции и переходу к демократическому типу верховной власти. Впрочем, демократия, не имеющая нравственного обоснования, тем самым, по мнению Тихомирова, ещё больше подходит под определение абсолютизма. Другой ложный тип монархической власти – восточная деспотия, основанная хотя и на религии, но не на христианской, а значит, не имеющая высокого нравственного идеала. По словам Тихомирова, только христианство принесло в мир «величайшие образцы общественности, соединяющей крепость государственную со свободой личности» ¹⁶, в противоположность древнему Китаю и «арийской» Индии. В этом проявилось своеобразное «западничество» (точнее, «антивосточничество») Тихомирова.

          Наибольшее приближение к идеалу «истинной монархии» Тихомиров видел в русской истории, но и здесь, по его мнению, действовали определённые факторы, искажающие характер монархии. Это, в первую очередь, слабая политическая сознательность. Именно с ней связаны некоторые негативные последствия реформ Петра I. Последний, с точки зрения Тихомирова, был прав, «закабалив всю нацию» для достижения определённой задачи – овладения средствами европейского просвещения. Но превращение диктатуры в постоянную систему (ликвидация самостоятельности Церкви, «уничтожение правильного престолонаследия» и т.п.) оказалось вредным ¹⁷. Именно при Петре в Россию проникли абсолютистские теории, которые привели к искажению монархического принципа ¹⁸. Другой негативный фактор – бюрократизм, который берёт своё начало со времён Московской Руси, но особенно расцвёл после реформ Александра II, в результате которых дворянство, прежде представлявшее «живые силы нации» и сдерживавшее произвол бюрократии, утратило свою роль.

          Вообще, к реформам 60-70-х гг. Тихомиров относился резко критически. Либерализацию России он рассматривал как зло и саму по себе, и как процесс, позволивший проявиться революционным течениям. Названия таких его работ, как «Начала и концы (либералы и террористы)», говорят сами за себя: Тихомиров считал революционные идеи логическим выводом из общего либерального мировоззрения, отрицающего устои исторической России. Как известно, Тихомиров сам был активным участником революционного движения, членом исполнительного комитета «Народной Воли». Но в его воспоминаниях вызывает удивление спокойный тон, с которым он повествует о своей тогдашней деятельности, отсутствие малейшего намёка на «раскаяние» (хотя К. П. Победоносцев  якобы даже требовал от него замаливания грехов в монастыре ¹⁹). Обратившись к монархизму в 1880-е годы, в зрелом возрасте, Тихомиров сразу же начинает говорить тоном человека, как будто и не пережившего никакого идейного перелома. Можно предположить, что убийство Александра II Тихомиров отнюдь не воспринимал как ужасное и недопустимое событие (хотя позже и подчёркивал своё неприятие террора уже в те годы). Ведь в 1881 году революционеры парадоксальным образом выполнили «работу» монархистов: убив либерального императора, они остановили процесс конституционализации России, обеспечили возможность контрреформ и временный упадок самого революционного движения.

          Неудивительно, что однозначное предпочтение среди российских монархов Тихомиров отдавал Александру III –  представителю откровенно антилиберального направления. Он посвятил его памяти восторженные статьи «Великий пример», «Носитель идеала» и т.д., в которых доказывал, что сама личность данного императора показывает полную жизнеспособность неограниченной монархии. Но в мемуарах Тихомиров высказывается несколько иначе. Правление Александра III он здесь рассматривает лишь как временную передышку между двумя революционными кризисами. В «Монархической государственности» он подчёркивает, что даже «очень исключительные достоинства правителя», которыми обладал Александр III, не могли переломить негативных тенденций, связанных с господством бюрократии, которое ещё при его жизни «довело до страшного упадка нашу Церковь, изуродовало дух земского самоуправления, подорвало даже боевые качества армии» ²⁰, а после его смерти и вовсе ликвидировало все достижения того времени. Видимо, восторг Тихомирова в вышеупомянутых статьях был не совсем искренним, тем более что дальнейшие события показали небольшую эффективность мер, принятых Александром III.

          Деятельность Николая II Тихомиров оценивал крайне низко. В публицистике это, конечно, не отражалось, но в мемуарах он прямо говорил, что тогда уже бывший император был неспособен к правлению. Критически он относился и к окружению Николая. Едва ли не личным врагом Тихомирова был С. Ю. Витте (и в этом он был солидарен с большинством «правых»): ему не нравились ни личные качества последнего, ни его внешняя политика («позорный» Портсмутский мир), ни экономический курс (о чём ещё будет речь). Столыпину как личности Тихомиров симпатизировал и даже был одно время его советником, но критиковал как за его реформы, так и за слишком либеральный курс, за то, что он смирился с парламентаризмом. В 1911 году в письме к Столыпину он писал: «Этот строй во всяком случае уничтожится. Но неужели ждать для этого революций и, может быть, внешних разгромов? Не лучше ли сделать перестройку, пока это можно производить спокойно, хладнокровно, обдуманно?» ²¹.

          Таким образом, в годы между двумя революциями Тихомиров достаточно трезво и пессимистично смотрел на перспективы Российской империи. Он подчёркивал, что если «реакция» сведётся к восстановлению прежнего порядка, разрушенного революцией, то она станет лишь передышкой между двумя революциями ²². Причины революционного кризиса он видел в том, что «народ, расколовшийся на два слоя, которые только в дружном соединении дают здоровую и разумную жизнь, неизбежно обречён именно на такую  “сумасшедшую” деморализацию» ²³.

          Среди вопросов, по которым Тихомиров спорил с С. Ю. Витте ещё в 1890-е годы, был и вопрос о возможности сочетания самодержавия с самоуправлением. Витте в то время отрицал такую возможность. С его точки зрения, законосовещательное народное представительство не могло стать органом «единения царя с народом». Наоборот, оно неминуемо начнёт борьбу за власть, и проще сразу перейти к конституционному строю, чем пытаться соединить противоположные начала. Витте смотрел на эти вещи прагматически: самодержавие позволяет проводить либеральные реформы, значит надо его поддерживать; народное представительство, пользуясь характеристикой Ленина, «пятое колесо в телеге самодержавия» и мешает движению вперёд; когда же реформы будут доведены до конца, переход к конституционному строю совершится сам собой ²⁴. Тихомиров же считал, что неограниченное самодержавие вполне может уживаться с местным самоуправлением, равно как и с народным представительством на общегосударственном уровне. Но он подчёркивал, что народное представительство может быть двух типов: «1) оно может представлять собой волю народа, государственную власть народа, в каковом случае само является носителем Верховной власти; 2) оно может представлять мнения, интересы и желания народа пред Верховною властью» ²⁵. Тихомиров, естественно, отдавал предпочтение второму типу.

          В соответствии с этими взглядами он критиковал принципы формирования Государственной думы после 1905 г. Несмотря на выборность по куриальной системе и ограниченные возможности, Дума воспринималась как общенациональное представительство и орган законодательной власти, осуществляющий контроль над самим императором, что, по мнению Тихомирова, было недопустимо, поскольку противоречило принципу единства верховной власти. Он также полагал, что избирательное законодательство даёт преимущество партиям, а это в свою очередь ведёт к формированию класса политиканов, который он считал столь же вредным для страны, как и бюрократию (в разное время у него были разные ответы на вопрос, кто же из них вреднее). Люди из народа, которые могли бы реально представлять интересы общественных групп, оказались практически лишены возможности проходить в Думу. «Рабочие, – писал Тихомиров, – получили на вид широкие права, но так поставленные, что не в состоянии были проводить ни одного своего человека, если не войдут в союз с оппозиционной интеллигенцией» ²⁶. Правда, такая забота о правах рабочих не помешала Тихомирову поддержать избирательный закон 1907 г., ещё больше их урезавший. Его недовольство вызвало и то, что «конституция» предоставила избирательные права нерусским народам, прежде всего евреям, которые не имели даже полноты гражданских прав (например, свободного выбора места жительства). Кроме того, «инородцы», как более богатые, получали большее представительство согласно имущественному цензу, чем русские. Отсутствие вероисповедного ценза могло негативно сказаться на положении Православной церкви, как находящейся в зависимости от государственной власти.

          Собственные предложения Тихомирова в данной сфере сводились к следующему. Он предлагал преобразовать Госсовет в Законодательный совет с участием выборных народных представителей. Последние должны были избираться «по высокому образовательному или общественно-служебному цензу» ²⁷; непонятно, правда, как это согласовать с предостережениями от влияния революционной интеллигенции, значительная часть которой, вероятно, вполне удовлетворяла бы образовательному цензу. В Законодательном совете должны быть представлены выборные от земств, городских, сословных и профессиональных организаций; представители народностей, не имеющих гражданских прав, могли бы вызываться в качестве экспертов с совещательным голосом. Членов Совета должен утверждать монарх.

          Государственная дума должна быть преобразована в Народную Думу, где заседали бы выборные от всех групп граждан империи. К компетенции Думы относилось бы «рассмотрение всего, о чём Государь Император пожелает посоветоваться с народом, и предоставление Верховной власти всего, что поручит народ» ²⁸, то есть чисто совещательные функции. Дума созывалась бы раз в 3 года, причём император мог исключить из его состава любого недостойного. В особых, чрезвычайных случаях император мог созывать Земский Собор, куда бы входили все органы власти, высшие воинские чины, церковное руководство и «специально вызванные государем или самим Земским Собором представители сословий и частные лица, известные особыми заслугами перед Отечеством» ²⁹.

          По мнению Тихомирова, Верховная власть, как «орган интеграции», должна для выработки политики в отношении различных социальных групп проводить «не арифметический подсчёт интересов, а тот живой подсчёт их социальной необходимости, который не выражается цифрами численности разных групп, а становится ясен лишь при свете цели: общенациональное процветание» ³⁰. Монархическое начало должно господствовать в России по той причине, что «наше историческое строение» держалось на уверенности в известных бесспорных началах нравственности и общественного быта» ³¹. Здесь Тихомиров, по сути дела, даёт определение идеократии.

          Таким образом, Тихомиров выступал приверженцем органической теории государства, согласно которой человек предстаёт в качестве не изолированного индивида, а части некой группы, выполняющей определённые общественные функции. Государство имеет дело именно с этими группами, а не с индивидами (атомами). Такое понимание было характерно для традиционного общества, а в XX веке было возрождено в теории и практике «корпоративного государства». Среди русских мыслителей более позднего времени близкие идеи высказывали евразийцы, согласно учению которых, представительные органы в будущем корпоративном государстве должна представлять не партии и не абстрактную «общую волю», а конкретные интересы конкретных социальных, профессиональных, территориальных и т.п. групп населения. Все эти разнородные интересы были бы объединены идеократическим государством, которое руководствовалось бы хотя и не религиозно-нравственным идеалом, но определённой «истинной» идеологией, имевшей у евразийцев, как и у Тихомирова, православное происхождение.

          Некоторые идеи Тихомирова в области государства, как это ни парадоксально, развивали даже коммунисты. Например, Тихомиров писал о разделении властей следующее: «Государственные учреждения строятся по обычному типу, указанному наукой и практикой, то есть с разделением на функции законодательную, исполнительную и судебную, которые взаимно независимы… Но все они одинаково подчинены Верховной власти, и граждане сохраняют безграничное право апелляции к ней» ³². «Большая Советская энциклопедия» характеризует теорию «разделения властей» как буржуазную теорию, не учитывающую классовую структуру общества. В социалистических же странах «существование… государственных органов с различной компетенцией означает, что при проведении в жизнь принципа единства государственной власти необходимо определённое разделение по осуществлению функций государственной власти». Несмотря на различную аргументацию, сходство очевидно, и объяснить его можно идеократическим характером как концепций Тихомирова, так и советской государственности, а идеократия предусматривает определённое единство власти. На практике советское государство первого периода (до 1936 г.) представляло собой определённый вариант корпоративного государства (отдельное представительство от рабочих и крестьян и т.д.), объединённого именно идеократической властью. Интересно отметить также такую идею Тихомирова, отчасти реализованную в советское время, как предложение утверждать журналистов правительством, что препятствовало бы влиянию на общественное мнение людей бездарных или безнравственных.

          Итак, мы видим, что Тихомиров создал совершенно своеобразную теорию монархической государственности. Нет никаких оснований для утверждения В. А. Твардовской, что «оригинальным мыслителем Тихомиров не был. В народовольческий период его “заряжали” идеями А. Д. Михайлов и А. И. Желябов – с арестами публицистика его потускнела. В среде охранителей он попал под опеку Победоносцева, подсказывавшего ему темы и сюжеты для разработки и контролировавшего их исполнение» ³³. На самом деле публицистика Победоносцева, во многом построенная на казуистике, не может идти ни в какое сравнение с оригинальными идеями Тихомирова. Однако, как мы увидим, «правые» практически не воспользовались этими идеями (и действительно, они были слишком сложны для понимания широкой массы, как и, например, идеи Данилевского и Леонтьева). Тихомиров после 1905 г., хотя и был известным публицистом, а позже – редактором влиятельной газеты «Московские ведомости», официальным идеологом не был и не состоял ни в какой политической партии, поэтому его влияние постепенно сходило на нет. Критика конституционализма другими правыми идеологами имела более простые формы.

          По воспоминаниям В. В. Шульгина, его отчим Д. И. Пихно, редактор газеты «Киевлянин» и известный правый деятель, воспринял Манифест 17 октября 1905 г. с отчаянием: «Там, в Петербурге, потеряли голову от страха… Или ничего, ничего не понимают… Я буду телеграфировать Витте, это Бог знает что они делают, они сами делают революцию. Революция делается оттого, что в Петербурге трясутся. Один раз хорошенько прикрикнуть, и все станут на места <…> Разве можно успокоить явным выражением страха. Кого успокоить? Мечтательных конституционалистов. Эти и так на рожон не пойдут, а динамитчиков этим не успокоишь. Наоборот, теперь-то они и окрылятся, теперь-то они и поведут штурм» ³⁴. Таким образом, правые в 1905 г. использовали те же аргументы, что и их предшественники в конце правления Александра II: либералы только открывают дорогу революционерам, и выполнять их требования не имеет никакого смысла.

          Монархические (они же крайне правые) партии изначально создавались для защиты неограниченного самодержавия и в противовес конституции и парламентаризму. В программе Русской монархической партии указывалось, что враги самодержавной власти «хотят ограничить её посредством Государственной думы, превратить Думу в конституционный парламент, решениям которого Государь должен будет беспрекословно подчиняться», Монархическая же партия настаивает на неприкосновенности самодержавной власти в том виде, «в каком Государь получил её от Своих Царственных предков» ³⁵.

В уставе Союза русского народа (1905 г.) утверждается: «Самодержавие русское создано народным разумом, благословлено Церковью и оправдано историей; Самодержавие наше – в единении Царя с народом». При этом отмечалось, что «современный бюрократический строй, заслонивший светлую личность русского Царя от народа и присвоивший себе часть прав, составляющих исконную принадлежность русской самодержавной власти, привёл отечество наше к тяжёлым бедствиям и потому подлежит коренному изменению» ³⁶. В «Основоположениях» СРН утверждалось, что «русские государи, начиная с Петра I, хотя и продолжали именовать себя самодержавными, но это самодержавие было уже не православно-русским, а весьма близким к западноевропейскому абсолютизму, основанному не на православно-церковном и земско-государственном единении и общении царя с народом, а на праве сильного…» ³⁷. Для изменения этого строя признавалась необходимость Государственной думы, «как органа, являющего из себя создание непосредственной связи между державною волею Царя и правосознанием народа» ³⁸, лишённого, по сути, законодательных функций. В другом варианте программы Союза, опубликованном в сборнике «Российские партии, союзы и лиги» (1906) упоминалось «учреждение Государственной думы с правом непосредственного доклада Государю, правом запроса министрам, правом фактического контроля над деятельностью министров, правом испрошения Высочайшего соизволения на предание их суду» ³⁹. Всякое ограничение царской власти отвергалось. Неофициально предпочтение отдавалось не Государственной думе, а Земскому собору, созываемому от случая к случаю и состоящего из «излюбленных коренных русских людей» ⁴⁰.

Как мы видим, правая идеология начала XX века вернулась в данном вопросе к своим славянофильским истокам. С другой стороны, по словам С. А. Степанова, монархисты «не восприняли теорию классового происхождения государства (XIX в.), прошли мимо рационалистических объяснений необходимости самодержавия (XVIII в.), отвергли доктрину общественного договора (XVII в.). Шествие в глубину веков вывело черносотенцев на древнюю идею божественного происхождения царской власти» ⁴¹. Впрочем, надо отметить, что эта «древняя идея» только и могла быть понята широкими массами и в целом соответствовала народному правосознанию, и обвинять правых в «теоретической беспомощности», как это делает Степанов, не имеет смысла. Теоретические построения Л. А. Тихомирова или даже – на гораздо более низком уровне – Н. И. Черняева играли одну роль, а общедоступные брошюры и газетная публицистика – другую.

          Демократия подвергалась крайне правыми жёсткой критике. Они подчёркивали, что в решении государственных вопросов мнение большинства не может быть истиной в последней инстанции и что более правильную позицию здесь может занять подготовленное меньшинство. Одновременно доказывалось и несколько другое положение – что как раз демократия западного типа и не может выявить подлинную волю народа, а только даёт простор для коррупции и для всевластия политиканов. По сути дела, здесь повторялась аргументация К. П. Победоносцева (из его статей «Великая ложь нашего времени» и т.д.), а идеи Л. А. Тихомирова, о которых шла речь выше, вновь оставались в стороне.

          Среди правых не существовало единства по вопросу об отношении к Государственной думе. Несмотря на то, что в устав Союза русского народа был включён пункт о признании Думы, значительная часть руководства Союза во главе с А. И. Дубровиным была настроена по отношению к ней резко негативно. Ещё в 1905 г. Дубровин выступил против Манифеста 17 октября, доказывая, что «так как этот манифест вырван у царя под угрозой гр. Витте, то он никакой силы и значения не имеет, что потому Союз р. н. не должен признавать такого манифеста и должен бороться всеми силами и средствами… чтобы власть царя была неограниченная, чтобы царь был неограниченным монархом» ⁴². Во многом  именно на этой почве произошёл раскол Союза и отделение от него новой партии – Русского народного союза имени Михаила Архангела во главе с В. М. Пуришкевичем. Впрочем, и в «Памятке» этой партии была закреплена верность «Самодержавной Царской Власти», которая «обеспечивает русскому народу господствующее положение в нашей стране», «может вносить мир и согласие между сословиями». Царь, по словам «Памятки», «защищает русский народ от засилия интеллигенции и еврейства; труженика он охраняет от эксплуатации капиталиста». Указывалось, что царская власть в России не ограничена никакими «другими властями»; члены Государственной думы хотя и избираются населением, но утверждаются царём, то есть, подобно министрам и губернаторам, «получают свои полномочия от Его Величества». Пункту Манифеста 17 октября, согласно которому «ни один закон не может восприять силы без одобрения Государственной думой», давалась своеобразная трактовка: он, оказывается, ограничивает не власть царя, а только власть министров, которые «не имеют права относить на Высочайшее утверждение составленных ими законопроектов, не предложив эти законопроекты на предварительное обсуждение Государственной думы и Совета»; царь же имеет право издать закон без согласия как Думы и Совета, так и министров. По мнению руководителей «Союза Михаила Архангела», ограничение царской власти для народа не означает ничего хорошего, поскольку в результате «власть забирает не народ, а сословия побогаче и посильнее» – «торговцы, промышленники и вообще капиталисты», а также антинародная, антигосударственная и атеистическая интеллигенция ⁴³.

          В дальнейшем (1909-1911 гг.) Союз русского народа постиг ещё один раскол: его руководство фактически возглавил Н. Е. Марков, сам являвшийся депутатом Государственной Думы и настроенный в пользу признания её необходимости, а наиболее ортодоксальные монархисты во главе с А. И. Дубровиным образовали свой «Всероссийский дубровинский союз русского народа», по-прежнему отрицающий парламентаризм. Впрочем, ни марковцы, ни тем более дубровинцы уже давно не пользовались поддержкой государственной власти. Правительство ещё со времён П. А. Столыпина сделало ставку на другую политическую силу – думскую фракцию «умеренно правых и русских националистов» (среди её деятелей наиболее известен В. В. Шульгин) и образовавшийся на её основе в 1908 г. Всероссийский национальный союз.

 Среди идеологов националистов следует особенно отметить ведущего публициста газеты «Новое время» М. О. Меньшикова. Существует мнение, что националисты стояли ближе к либералам, чем к «традиционалистам», и что их нельзя отождествлять с «черносотенцами» ⁴⁴. «Я не разделяю ни системы мыслей, ни темперамента, ни характера черносотенной партии» – писал сам Меньшиков ⁴⁵. Но в то же время он подчёркивал, что «наши национальные начала были провозглашены ещё задолго до возникновения партии националистов – именно такими “черносотенными” организациями Петербурга, каково Русское собрание и союз г-д Дубровина и Пуришкевича» ⁴⁶. Следует признать, что националисты пусть не по непосредственной политической деятельности, но по своим взглядам, идейным основам были ближе к «черносотенцам», чем, например, к октябристам. Националисты изначально не отрицали необходимости парламента и говорили о самодержавии в «единении с законодательным народным представительством» (этот пункт резко критиковал Л. А. Тихомиров, подчёркивая, что он является пережитком «октябризма» ⁴⁷). Меньшиков писал, что Национальный союз одинаково отличается «от революционных и реакционных партий. И те и другие отвергают существующий порядок вещей, мы его признаём базой для дальнейшего развития…» ⁴⁸. Но, подобно крайне правым, он критиковал и демократию, (которая привела к гибели античный мир ⁴⁹), и либеральную бюрократию, якобы стремящуюся ввести в России республиканский или «скрытно-республиканский» образ правления ⁵⁰, а подобно самому Тихомирову, настаивал на необходимости «представительства от трудовых корпораций», которое, правда, «могло бы внести строгий контроль над администрацией и национальный разум в законодательство» ⁵¹. Кадетов и даже октябристов Меньшиков считал «еврейско-либеральными партиями» ⁵², хотя и допускал в крайних случаях, при отсутствии националистического или правого кандидата, возможность голосовать за «честных» и русских по крови представителей этих партий ⁵³, а говоря о своих разногласиях с крайне правыми, подчёркивал, что последним «законодательное единение царя с народом… кажется ограничением самодержавной власти. Националистам это не кажется» ⁵⁴. Столыпина он упрекал в излишней терпимости по отношению к «кадетам и кадетоидам», слишком нерешительной борьбе с революцией, а также в «недостаточно глубоком пересмотре избирательного закона» ⁵⁵. Но, с другой стороны, обращаясь к истории, Меньшиков критиковал Ивана Грозного и Петра I за то, что при них «самодержавие превысило свою меру и вступило в борьбу уже с православием и народностью» ⁵⁶, что крайне правым не могло не казаться политической ересью. В 1915 г. он писал, что «следует признать величайшим несчастием то обстоятельство, что вспоминаемое сегодня “17 октября” произошло в 1905 году, а не в 1805-м и даже не в 1705 году», когда достаточно было не отменять земских соборов и не ликвидировать боярскую думу, которые вполне могли стать зачатками парламента ⁵⁷. Таким образом, националисты во главе с М.О. Меньшиковым занимали по данному вопросу среднюю позицию между крайне правыми и умеренными либералами. Надо учитывать к тому же, что эта партия была теснее всего связана с правительством и не могла не «колебаться вместе с линией» последнего.

          Делая краткий вывод, надо отметить, что теоретически большинство правых по вопросу о самодержавии оставались на традиционалистских позициях и всем формам правления предпочитали неограниченную монархию. В. В. Шульгин позже, в эмиграции, писал, что дореволюционные правые допустили ошибку, придавая излишне большое значение власти царя: «Никому в голову не приходило, что пора чистый монархизм менять на “фашизм”, то есть рядом с монархом поставить “вождя”, который восполнял бы “случайности рождения”…» ⁵⁸. Для обоснования превосходства самодержавия использовались разные аргументы – от теории божественного происхождения царской власти до рационалистических доказательств в духе Монтескьё. Оригинальных теоретических построений русские правые начала XX века не создали. Исключением стал Л. А. Тихомиров, но как раз его идеи не получили широкой известности и популярности. Значительное влияние на русских монархистов оказали западные консервативные мыслители – Ж. де Местр, Т. Карлейль и т.д. Их идеология во многом представляла собой эклектическое сочетание славянофильства, «официальной народности» и западного консерватизма. В то же время на практике большая часть правых примирилась с существованием представительных органов и приняла участие в их функционировании. Как будет показано позже, такую же непоследовательность правые проявили и в экономических вопросах, теоретически осуждая капитализм, но на практике принимая его. Конечно, такое противоречие между словами и делами не могло благотворно сказаться на судьбе монархических партий.

 

Глава 2. православиЕ ИЛи «народностЬ»?

Одним из главных внешних признаков правых, или «черносотенных» партий и их идеологов можно считать признание ими известной формулы С. С. Уварова «Православие. Самодержавие. Народность». Но многие из них по-разному расставляли приоритеты. О самодержавии речь шла в предыдущей главе, теперь же нужно показать различия в подходах правых к понятиям «православия» и «народности» в их взаимосвязи.

Для классического славянофильства приоритет религиозного компонента над национальным был очевиден. Значительная часть славянофильской публицистики посвящена именно богословским проблемам, они подчёркивают различия между православием, с одной стороны, и западным христианством (католицизмом и протестантизмом) – с другой. Русский народ рассматривался прежде всего именно как носитель истинной веры – «народ-богоносец» в терминологии Ф. М. Достоевского, задачей которого является просвещение светом православия всех народов. В «Бесах» Достоевский писал: «Если великий народ не верует, что в нём одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. <…> Но истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь Бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов»¹. Эта фраза была вложена в уста Шатова, что дало повод ряду исследователей не воспринимать её как позицию самого Достоевского. Ф. А. Степун характеризует её как «воинствующий национализм» и утверждает, что «шатовщина всё же ближе к языческому национализму германцев, и в особенности Гитлера, чем к православно-национальной историософии Достоевского»². На самом деле смысл фразы противоположен: нельзя же всерьёз полагать, что Гитлер стремился «всех воскресить и спасти». «Шатовщина» вполне соответствует тому, что Достоевский говорил, в частности, в своей знаменитой «Пушкинской речи», о «всечеловечности» и «всемирной отзывчивости» русского народа. Здесь Достоевский в полной мере развивает идеи первых славянофилов.

Но постепенно во взглядах других последователей славянофилов превалирующим стал этнический фактор – панслависты во главе с И. С. Аксаковым говорили уже в первую очередь не о православном мире, а о славянстве. Н. Я. Данилевский свою теорию культурно-исторических типов построил именно на «племенном», этнолингвистическом, а не религиозном критерии, противопоставив славянский тип романо-германскому. О приоритете «национального начала» говорил и П. Е. Астафьев. Определённым исключением среди «предчерносотенцев» конца XIX века был К. Н. Леонтьев. Он не придавал большого значения «национальному началу», отдавая предпочтение культурному своеобразию. «Любить племя за племя, – писал он, – натяжка и ложь»³. «Принцип национальностей», перед которым преклонялся Данилевский, Леонтьев считал просто одной из форм либерального демократизма: «Равенство лиц, равенство сословий, равенство (т. е. однообразие) провинций, равенство наций – это всё один и тот же процесс»⁴. Эта позиция вызвала и критику Леонтьевым панславизма, и неодобрение русификаторской политики на окраинах России. Леонтьев, во многом не принимавший Достоевского, тем не менее высказывает сходные идеи об определённой «всемирной миссии» России: «Будь я не русский, а китаец, японец или индус… я, взглянув на земной шар в конце XIX века, сказал бы то же или почти то же. Я сказал бы: “Да, кроме России, пока я не вижу никого, кто бы в XX веке мог выйти на новые пути и положить пределы тлетворному потоку западного эгалитаризма и отрицания”»⁵. От России, по мнению Леонтьева, может начаться освобождение Востока. Впрочем, это были только отдельные мысли, вообще же Леонтьев в отношении будущего России был настроен пессимистично.

В целом подход к национализму славянофилов, Достоевского и Леонтьева разделялся и Л. А. Тихомировым. Сам он порой причислял себя к «националистам», но в триаде «Православие. Самодержавие. Народность» отводил последней подчинённое место, считая её по сути производной от двух первых ⁶. Он также отрицал лозунг «Россия для русских» ⁷, считая его недостойным великого народа, имеющего мировые задачи. «У нас нынче, среди правых, – писал он, – иногда проявляется такая узкая идея русского интереса, такой национальный эгоизм, которые приличествуют разве какой-нибудь бискайской “национальности”. Но это в высочайшей степени антирусская черта… Русская национальность есть мировая национальность, никогда не замыкавшаяся в круге племенных интересов, но всегда несшая идеалы общечеловеческой жизни, всегда умевшая дать место в своём деле и в своей жизни множеству самых разнообразных племён. Именно эта черта делает русский народ великим мировым народом и, в частности, даёт право русскому патриоту требовать гегемонии для своего племени» ⁸.

Как мы видим, Тихомиров не был противником русской «гегемонии» в империи. Так, он предлагал разделить народы России на «граждан», к которым в первую очередь относились бы русские (включая, конечно, украинцев и белорусов), а также лучшие представители других народов, имеющие заслуги перед государством, и «подданных», то есть представителей национальных меньшинств, которые бы не имели права участвовать в общеимперских представительных органах ⁹. Но господство русских он обуславливал именно тем, что русский народ является носителем православных и монархических ценностей, а также строителем империи, а посему, естественно, имеет преимущественные права на её территории.

Из этих предпосылок выводились и внешнеполитические задачи России. Тихомиров писал, что если Россия сможет «найти в своём собственном содержании нечто более высокое», то она решит «задачу и для всего мира. Она явилась бы тогда передовой нацией будущей объединённой культуры всего земного шара». «А это собственное содержание, – продолжал он, – в конце счёта, сводится у нас к Православию, как во внутренней жизни, так и во внешней» ¹⁰. Поэтому Россия обязана содействовать проповеди христианства везде, где возможно, а в данный исторический период прежде всего на Дальнем Востоке. Некоторые мысли, высказанные Тихомировым, позволяют сблизить его с евразийцами. В одной из статей («Азиатский вопрос») он писал следующее: «Наши “западники” уже целым десяткам поколений русских настойчиво твердили, что Россия – страна европейская. Далеко не излишне теперь вспомнить и другим напомнить, что Россия страна также и азиатская, не только географически, не только по “интересам”, но также по этнографическому составу, по историческому прошлому и даже, до известной степени, по духовному типу самих же русских». «Я не говорю, – продолжает он, – чтобы Россия была страной азиатской более, чем европейской. Я хочу только сказать то, что заметил о России и француз Леруа Болье: что Россия есть и не Азия и не Европа, а Россия» ¹¹. То есть Россия не есть результат простого смешения, а переработка европейского и азиатского материала в соответствии со своими идеалами. Это как раз наиболее точное изложение евразийской точки зрения, как её понимали сами «отцы-основатели» этого течения – Н. С. Трубецкой и П. Н. Савицкий.

Но в целом для развития цивилизационной теории, основы которой в России были заложены Н. Я. Данилевским и К. Н. Леонтьевым, Тихомиров сделал немного, это не входило в сферу его главных интересов. Его концепции не были напрямую антизападническими; как уже говорилось, он был высокого мнения об европейской цивилизации как основанной на христианской вере, хотя и в её еретических – католическом и протестантском – вариантах. После революции 1905-1907 гг. он даже стал говорить о западных странах как «цивилизованных» ¹² в противоположность России, то есть отчасти встал на западническую точку зрения.

Тихомиров не занимал в правых организациях какого-либо официального положения, и его отношения со многими «черносотенными» лидерами были достаточно напряжёнными. Его теории, как уже говорилось, не получили широкого распространения. Впрочем, официальные доктрины «черносотенства» имели те же источники, что и его идеи. Как и Тихомиров, «Основоположения» Союза русского народа высказывались за большую свободу церкви, за восстановление патриаршества ¹³. С другой стороны, как пишет С. А. Степанов, понятие «народности» воспринималось «черносотенцами» «в русле национального вопроса – одного из острейших в многонациональной Российской Империи» ¹⁴, все национальные меньшинства были разделены на «дружественные» (мусульманские народы, сибирские и поволжские «инородцы» и т.д.) и «враждебные» (прежде всего евреи, а также поляки, финны, армяне) ¹⁵. Как подчёркивает Степанов, «на деле черносотенцам никогда не удавалось последовательно проводить шовинистические идеи. Список “истинно русских” вождей пестрел молдавскими, греческими, грузинскими и немецкими фамилиями». Для «чёрной сотни», – делает вывод Степанов, – «принадлежность к господствующей нации определялась не столько национальностью или религией, сколько степенью преданности престолу» ¹⁶. Правда, преуменьшать значение религиозного фактора было бы тоже неправильно. Понятие «русский» часто отождествлялось с понятием «православный», и именно религия была для правых определяющим признаком, верность самодержавию считалась с ней нераздельно связанной. С другой стороны, формула «Россия для русских» получила в «черносотенной» среде широкое хождение и даже была включена в «Памятку», то есть официальный документ Союза Михаила Архангела, но она расшифровывалась как «содействие увеличению духовного (умственного и нравственного) развития и имущественного благосостояния русских сословий и всего русского народа» ¹⁷, то есть она не несла в себе напрямую шовинистического смысла. 

Особое место среди правых идеологов начала XX века занимает М. О. Меньшиков. О его взгляде на самодержавие речь уже шла, здесь же стоит сказать о том, что в уваровской формуле он отдавал приоритет понятию «народности». «Не отрекаясь, – пишет он, – от первых двух начал, с честью послуживших России и далеко ещё не отслуживших ей, мы должны дать развитие третьему, наиболее коренному из них, пришедшему в забвение, – именно русской народности» ¹⁸. «Мы, Божиею милостью народ русский, обладатель Великой и Малой и Белой России» ¹⁹ – это приписывание Меньшиковым народу царского титула традиционным правым должно было казаться по меньшей мере кощунством. Его отношение к вопросам национализма отмечено явным влиянием «новейших достижений» передовой европейской мысли, то есть прежде всего расизма. Меньшиков стал первым в России теоретиком «этнического национализма».

Своеобразно отношение Меньшикова к православию. Если верить его словам, его собственная личная вера приближалась к пантеизму. «Для меня лично, – писал он, – нет невидимого божества, ибо я ничего не вижу, кроме осуществлённой Воли» ²⁰. Православие же воспринималось им не как некая абсолютная истина, проповедь которой всем народам является долгом России, а исключительно как русская национальная религия: «Последние («православные способы выражения» – П. П.) были превосходны не тем, что были лучше других, а тем, что были родные, вошедшие в самую плоть духа» ²¹. Православие как бы подчёркивало своеобразие русского народа, а именно «в нём, в исключительном своеобразии, и заключается смысл жизни» ²². При этом сам Меньшиков признавался в некотором своём религиозном индифферентизме ²³, но в то же время он симпатизировал всякой искренней вере: «Верно ли человек верит или нет – это вопрос особый и почти что излишний. Допустим даже, что он верит ложно. Но, пламенно веруя и молясь, человек доводит любовь свою к тому, за что молится, до степени высочайшей и героической» ²⁴. Поэтому он выступал против излишней веротерпимости – не ради православия как такового, а с той точки зрения, что веротерпимость является признаком национального вырождения ²⁵. «Прямое следствие потери религиозного единодушия, – писал он, – есть упадок духа вообще» ²⁶. Впрочем, Меньшиков высказывался за большую свободу православной церкви, за восстановление патриаршества (причём, по его мнению, новым патриархом мог бы стать Иоанн Кронштадтский ²⁷) и церковных соборов ²⁸. С другой стороны, он осуждал «наше безобразное миссионерство», «ужасное выселение духоборов, десятка тысяч самых благочестивых и чистых душ во всём русском христианстве», лежащие «на совести г. Победоносцева» ²⁹.

Так или иначе, Меньшиков отрицал мировую миссию русского народа как носителя православия. Он считал, что задача «обрусить всё нерусское и оправославить всё неправославное», во-первых, невыполнима из-за слабой способности русских к ассимиляции других народов, а во-вторых, ведёт к не лучшим последствиям: «“Обрусить всё нерусское” значит разрусить Россию, сделать её страной ублюдков, растворить благородный металл расы в дешёвых сплавах. То же относится и к оправославлению всего неправославного. Это была бы сплошная фальсификация веры, свойственной исключительно русскому племени». Этим непосильным задачам он противопоставлял более приземлённую – «сохранить себя» ³⁰. Споря с октябристом А. А. Столыпиным, Меньшиков говорит, что «водительство инородцев к высшим целям», которое тот пропагандирует как главную задачу имперской политики, «на самом деле есть упадок империи, разложение её на элементы», при ослаблении «царственного народа» ведущее к катастрофическим последствиям ³¹. Внешне полемизируя с представителем октябристов, Меньшиков, несомненно, ведёт здесь скрытую полемику и с теми русскими мыслителями, которые придерживались традиционной имперской парадигмы, в том числе Л. А. Тихомировым. Последний упрекал программу Национального союза в «умолчании… о каком бы то ни было религиозном элементе» и в отсутствии указаний на какие-либо характерные черты русского народа ³². Явным ответом на идеи, высказывавшиеся Меньшиковым, были и следующие слова Тихомирова: «В узких порывах патриотизма и у нас понятие о вере ныне смешивается с понятием о племени и русский народ представляется живущим верой только для самого себя, в эгоистической замкнутости. Но такое воззрение внушается не христианским, а еврейским духом» ³³.

М. О. Меньшиков открыто проповедовал национальный эгоизм, национализм под его пером приобретал несколько «зоологический» характер, чего он и сам не отрицал («зоология, господа, великая наука, и пренебрегать её выводами могут лишь невежды» ³⁴). В противоположность русским традиционалистам, он подчёркивал, что русский национализм – «это просто национализм, только русский. Он точь-в-точь схож со всеми национализмами на свете и разделяет все их добродетели и грехи» ³⁵. Таким образом, всякое внутреннее нравственное содержание «русской идеи» (то есть, собственно говоря, само существование этой идеи) отвергалось. Меньшиков пришёл именно к такому национализму, который Леонтьев считал одной из форм космополитизма. Сила государства, с его точки зрения, заключается прежде всего в его внутреннем (прежде всего языковом и расово-этническом) единстве, а причину гибели великих империй он видел в их открытости для проникновения инородцев. «Знаменательно, – пишет он, – что гибельный закон, даровавший всем покорённым народам права римского гражданства, дан был Каракаллой, одним из тех тиранов, что жалели о невозможности отрубить народу голову одним ударом. Именно одним ударом, почерком пера, подписавшего убийственный для Рима закон об инородцах, империя квиритов была убита» ³⁶. В излишнем вмешательстве инородцев в жизнь государства (в том числе в высших сферах) Меньшиков видел и основную причину несчастий России. Он считал, что нерусским народам нельзя давать равные права с русскими: «В угоду довольно глупой либеральной моде инородцам дали было полное равноправие, полное разделение с нами господства, и что же вышло? То, что в состав первого же парламента инородцы выслали явных врагов России» ³⁷. Вместо упомянутого «водительства инородцев» Меньшиков считал, что Россия должна была отнестись к завоёванным территориям так, «как англичане к своим завоеваниям», то есть постараться «выжать из них все соки». Но, к его прискорбию, «наше полуинородческое правительство не было одержимо этим пороком» и, «покорив враждебные племена, мы вместо того, чтобы взять с них дань, сами начали платить им дань, каковая под разными видами выплачивается досель» ³⁸. Эта точка зрения особенно любопытна в сравнении с теми аргументами, которые использовались в конце XX века для обоснования развала СССР.

«Этнический национализм» неминуемо означал и разрыв с православной моралью. «В твердыню государственности нашей, – писал Меньшиков, – инородцы входят при помощи двух лжеучений – политического и религиозного. В силу первого лжеучения все “подданные” государства приравниваются к “гражданам” его, в силу второго – все люди рассматриваются как “братья”» ³⁹. Таким образом, традиционное христианское представление рассматривалось им как «лжеучение». Это касалось не только национального вопроса. «Прежде всего, – писал он, – давайте гнать вон из жизни лентяев и дармоедов, людей ничтожных, отродившихся как отброс народный. Жалость – вещь прекрасная, но пусть будет поменьше жалости к человеческой дряни, потерявшей в себе Бога, отрицающей его самим фактом смрадного своего существования» ⁴⁰. Излишне доказывать, что это гораздо ближе к протестантской, чем к православной этике.

Подобные взгляды сформировались под явным влиянием западного социал-дарвинизма (хотя последний на словах отрицался Меньшиковым). Влияние популярных на Западе идей Гобино и Х. С. Чемберлена способствовало тому, что Меньшиков стал одним из первых в России пропагандистов расистских теорий. Ещё в 1911 г. он писал об «арийской расе» как об «аристократии человечества» ⁴¹. Позже эти взгляды приобретают ещё большую конкретность: «Когда вы бываете в европейской толпе, вы сразу замечаете, что англичане, французы, итальянцы и пр. имеют несколько более широкий череп, нежели малокультурные, например экзотические, народности». Впрочем, причины этого не генетические: мозг усовершенствован европейцами в основном благодаря просвещению, и у «самоедов и киргизов» есть шансы догнать их. Самое интересное, что Меньшиков признаёт «отсталость» и славянской «расы» по сравнению с европейцами, и единственным средством к её преодолению считает «втягивание народной массы в жизнь Европы» ⁴². Таким образом, Меньшиков через посредство расизма фактически смыкается с западничеством.

Идея необходимости «раздельного существования» народов привела Меньшикова к признанию необходимости автономии для нерусских народов. По его словам, целью имперской политики должно стать «претворение нерусских элементов в русские», но там, где это недостижимо, «лучше совсем отказаться от враждебных “членов семьи”, лучше разграничиться с ними начисто» ⁴³. Для этого таким народам, как поляки, литовцы, грузины, армяне, надо дать территориальную автономию – «и не столько в их интересах, сколько в наших собственных», при этом «враждебность к России этих народностей» была бы «локализована, введена в определённые территории». Внутренние области России были бы в этом случае закрыты для иноплеменников. Меньшиков не видел большой беды и в полном отделении этих территорий: «Я был бы счастлив дожить до этого: я счёл бы Россию сбросившей своих маленьких врагов и очистившейся от чужеродных паразитов». На аргументы о неделимости России он отвечает следующим образом: «Я тоже настаиваю на неделимости России, но только России, то есть территории, занятой русским племенем» ⁴⁴.

Враждебное отношение к таким народам, как евреи и поляки, отчасти немцы, было характерно для многих представителей консервативного направления. Меньшиков добавил к этому списку много других народов, в том числе таких, которые «черносотенцы» официально признавали «дружественными» ⁴⁵. Например, он предупреждает о «татарской угрозе», об «антигосударственном, враждебном России подъёме русского ислама». По его мнению, враждебны России и грузины, и армяне, и даже «полудикие племена финские» ⁴⁶.

Совершенно особой и не очень последовательной точки зрения Меньшиков придерживался и в отношении украинцев. Для русского традиционалиста было совершенно бесспорным, что украинцы (точнее, «малороссы»), как и белорусы, составляют неотъемлемую часть русского народа, поэтому движение «украинофильства», или «мазепинства» враждебно не только по отношению к России в целом, но и по отношению к тому самому украинскому народу, интересы которого оно якобы представляет. Меньшиков, с одной стороны, был с этим согласен. «Самые ярые из них («мазепинцев»), – писал он, – отказываются от исторических имён “Россия”, “русские”. Они не признают себя даже малороссами, а сочинили особый национальный титул: “Украйна”, “украинцы”. Им ненавистна простонародная близость малорусского наречия к великорусскому, и вот они сочиняют свой особый язык, возможно, более далёкий от великорусского» ⁴⁷. В то же время Меньшиков часто высказывался о «Малороссии» подчёркнуто пренебрежительно, говоря об её «провинциальности» и тому подобных вещах. Признавая украинцев частью русского народа, Меньшиков одновременно мог написать и такое: «Подобно всем народностям, под властью чужой культуры малороссы имеют как бы две политические души вместо одной, и одна из них – чужая, великорусская» ⁴⁸. Итак, остаётся неясным, являются ли великороссы для малороссов «своими» или всё-таки «чужими». Меньшиков подчёркивал первенство в России именно великорусского, а не просто общерусского «начала» ⁴⁹: «Мы, великороссы, должны отстоять сложившееся в истории наше первенство среди малороссов и белорусов и, я уверен, отстоим его, но величайшая из наших побед должна состоять в том, чтобы доказать, что самая борьба этих русских племён с нами, русскими, в корне своём нелепа» ⁵⁰. Очевидно, что две эти задачи между собой мало совместимы. Тем более, что Национальный союз, который представлял Меньшиков, наибольшей популярностью пользовался именно в западных, прежде всего украинских, губерниях. Кстати, В. В. Шульгин по поводу украинцев придерживался противоположной точки зрения, считая, что великороссы «имеют, конечно, право называться русскими, ибо они бесспорно русские, но всё же они имеют это право не столь полное, как южане. Эти последние имеют право на “русскость” полнейшее, ибо слово “Русь” преимущественно связано с Киевом» ⁵¹.

Антисемитизм Меньшикова также имел определённые отличительные черты, вытекающие из его общей позиции по национальному вопросу. Но сначала стоит сказать о тех подходах к «еврейскому вопросу», которых придерживались русские традиционалисты. Из славянофилов значительное внимание этому вопросу уделял И. С. Аксаков. Он рассматривал еврейство прежде всего с религиозной точки зрения. Евреи ему представляются «такой национальностью, которая всё своё определение находит только в отрицании христианства, – и других элементов национальности, даже почти и физиологических не имеет». «Если бы евреи отступились от своих религиозных верований, – продолжает Аксаков, – и признали во Христе истинного мессию, никакого бы еврейского вопроса и не существовало. Они тотчас бы слились с теми христианскими народами, среди которых обитают» ⁵². Евреи, противопоставляющие себя христианству, не могут требовать равноправия в христианских странах. Также Аксаков значительное внимание уделял экономическим аспектам еврейского вопроса, эксплуатации евреями русского населения «черты оседлости».

Приблизительно такими же подходами руководствовались и другие правые идеологи. Л. А. Тихомиров писал: «Заботиться теперь о том, чтобы евреям не было от нас какого-нибудь притеснения, – это очень походило бы на размышления овцы о том, как ей не обидеть чем-нибудь бедного волка. Независимо от степени своих прав, евреи забивают нас во всём». По его мнению, расширение прав евреев могло вести только к установлению их полного господства в России (он подчёркивал в том числе и их «первенствующую роль» в революции 1905-1907 гг.), поэтому на данном этапе в положении еврейства лучше ничего не менять – ни в сторону ужесточения, ни в сторону смягчения ⁵³.

Экономическими и религиозными аргументами в своей антиеврейской пропаганде пользовались и политические лидеры «черносотенства». Н. Е. Марков писал: «Если Христос действительно был предсказанным пророками Мессией и они – евреи – распяли долгожданного и единственного Спасителя своего, то, значит, конец еврейству, конец иудаизму! Но как же быть тогда с торжественными обетованиями Божиими, коими в иудейском представлении Сам Господь связал себя с Израилем на веки веков? Еврейский ответ был дан в Талмуде. Этот ответ отразил сверхчеловеческую злобу поражённого иудаизма против поразившего его Христа» ⁵⁴. В другом месте Марков цитирует «воззвание» А. Кремье «к евреям вселенной»: «Национальность наша есть религия наших отцов, и мы не признаём никакой иной» ⁵⁵. Таким образом, фактически еврейство понимается не как народ, а как некая вредоносная религиозная секта. В 1929 г. Марков писал: «Не классовая борьба, не борьба народов, а борьба за существование наций с еврейским интернационалом составляет смысл и содержание современной эпохи человеческой истории» ⁵⁶. (Говоря о Маркове, надо пояснить, что я ссылаюсь на его эмигрантские работы. Нет оснований полагать, что он пересмотрел после революции свои основные взгляды – скорее наоборот, укрепился в них).

В программе Союза русского народа предлагалось ограничить представительство евреев в Государственной думе тремя депутатами с совещательным голосом «для доклада Думе о частных нуждах еврейского народа», причиной этого ограничения была «разрушительная, антигосударственная деятельность сплочённой еврейской массы, её непримиримая ненависть ко всему русскому» ⁵⁷. В соответствии с уставом Союза, евреи в него не принимались «даже в том случае, если они примут христианство» ⁵⁸. Впрочем, среди влиятельных правых деятелей были и этнические евреи – например, В. А. Грингмут и И. Я. Гурлянд, редакторы соответственно газет «Московские ведомости» и «Россия» ⁵⁹. Газета «Русское знамя» (орган Союза русского народа) в одной из статей говорила о «внезапно возвысившемся юрком еврейчике Гурлянде» ⁶⁰, но очевидно, что далеко не все «черносотенцы» были антисемитами в собственном смысле этого слова.

М. О. Меньшиков к прежним аргументам впервые добавил и аргументы расовые. Он считал, что антисемитизм не может быть объяснён религиозными причинами: «хотя поступок евреев с Христом не из таких, чтобы внушить к ним симпатию, – нужно помнить, что ещё за тысячу лет до Христа и христианства среди народов самых различных вер евреи внушали к себе то же отвращение и тот же страх» ⁶¹. Это объясняется с позиций расовой теории: евреи объявляются низшей расой, которая руководствуется самыми низменными инстинктами: «При всевозможных условиях еврей – ростовщик, фальсификатор, эксплуататор, нечестный фактор, сводник, совратитель и подстрекатель, человеческое существо низшего, аморального типа», он чужд христианству органически, «по прирождённым нравственным, вернее – безнравственным инстинктам» ⁶². Еврей характеризуется как «паразитный тип», существующий за счёт окружающих народов ⁶³.

Объявляя евреев «народом азиатским и желтокожим» ⁶⁴, Меньшиков характеризует рост их влияния в России как «нашествие Азии с Запада» ⁶⁵. Такое подчёркивание их «азиатского происхождения» выдаёт «европейское происхождение» точки зрения самого Меньшикова, поскольку в те годы «расовый» антисемитизм в Европе, прежде всего в Германии, получает всё более широкое распространение. По мнению Меньшикова, «экономический паразитизм» евреев, так же как и их религиозные особенности, служит только внешним поводом к вражде ⁶⁶, реальная же причина – расовое отвращение: «В диких на вид погромах и манифестациях обнаруживается протест естественной чистоты расы против противоестественного смешения их. Помесь высших пород с низшими всегда роняет высшие» ⁶⁷.

Меньшиков порицал русское правительство за излишне либеральный подход к еврейскому вопросу. По его мнению, меры, которые принимались на протяжении XIX века к «слиянию» евреев с коренным населением (например, при помощи высшего образования), могли дать только противоположный результат – образованные евреи использовали полученные знания для борьбы с Россией ⁶⁸. Министр просвещения Делянов (Меньшиков здесь непременно подчёркивал его армянское происхождение) обвинялся в либерализме за полное невнимание к соблюдению им же установленных процентных норм для приёма евреев в высшие учебные заведения, в результате чего число студентов-евреев намного превышало эти нормы ⁶⁹. Возможность для определённых категорий евреев жить за пределами черты оседлости Меньшиков также осуждал; по его мнению, именно во внутренних областях России они особенно опасны, в частности, активнее всего участвуют в революционном движении ⁷⁰. Для борьбы с этим злом он предлагал наглухо закрыть черту оседлости и принять все меры к поощрению эмиграции евреев за границу. «Я лично искренний сторонник идей сионизма» ⁷¹, – писал Меньшиков, имея в виду стремление к переселению евреев в Палестину.

Меньшиков придерживался точки зрения на русскую революцию как на «еврейскую затею» – именно евреи, по его мнению, составляли большую часть революционных лидеров, равно как и «пристанодержателей революции жидокадетского лагеря» ⁷². Здесь Меньшиков не был одинок – так же воспринимали революцию (в широком смысле этого слова – и революционное движение, и революцию 1905-1907 гг., и события 1917 г) практически все правые лидеры. В. В. Кожинов пишет в опровержение этого мнения: «сегодня множество “борцов” с пресловутым антисемитизмом прямо-таки обожают приписывать своим противникам тезис, согласно которому именно и только евреи устроили русскую революцию… Но даже самый что ни на есть “черносотенный” идеолог Н. Е. Марков писал о роковом феврале 1917 года: “Тут за дело взялись не бомбометатели из еврейского Бунда, не изуверы социальных вымыслов, не поносители чести Русской Армии Якубзоны, а самые заправские российские помещики, богатейшие купцы, чиновники, адвокаты, инженеры, священники, князья, графы, камергеры и всех Российских орденов кавалеры”» ⁷³. Но Кожинов приводит не всю цитату. Перед этим Марков пишет, что революция 1917 года была подготовлена «в умах народа планомерной предательской деятельностью послушного скрытым велениям тёмной силы либерального большинства Государственной Думы» ⁷⁴. Под «тёмной силой» подразумеваются масонство и стоящее за ним еврейство, то есть «заправские российские помещики» и прочие понимаются именно как орудия в еврейских руках. Кстати, стоит привести ещё один момент из книги В. В. Кожинова, где он некорректно цитирует того же Маркова. Он говорит «о принципиальном отказе Н. Е. Маркова и его единомышленников от участия в братоубийственной гражданской войне. Так, редактируемый Н. Е. Марковым журнал “Двуглавый орёл” провозглашал в марте 1921 года: “Государь не решился начать междоусобную войну, не решился сам и не приказал того нам”» ⁷⁵. Но речь в этом фрагменте на самом деле идёт о событиях февраля 1917 г., и эта позиция обосновывается тем, что шла война, и необходимо было объединиться вокруг пусть даже революционного Временного правительства ⁷⁶. Что же касается участия в Гражданской войне и последующей борьбы с большевиками, то здесь Марков даже склонен был преувеличивать свою роль, и ни к какому «принципиальному» примирению он вовсе не стремился. Но вернёмся к «еврейской» теме. Марков постоянно подчёркивал еврейский характер русской революции: «Евреи подстроили и вызвали Японскую войну. <…> Евреи сделали всё возможное, чтобы во время войны поднять внутри России бунты и смуту и подготовить революционное движение 1905 года» ⁷⁷. Витте – масон, а значит, ставленник еврейства, – подготовил роковой манифест 17 октября, «которым царскому самодержавию был нанесён ужасный удар» ⁷⁸. Эта же сила организовала Февральскую революцию, но использовала для этого «русские руки»: «Руки были русские, но мозги-то – еврейские. Если бы евреи не укрылись в то время за широкую русскую спину и въявь показали себя народу до революции, то никакой революции и не было бы. За евреями никто и не пошёл бы против Царя» ⁷⁹.

          Итак, юдофобия (в буквальном смысле слова – то есть «страх перед еврейством») действительно была одной из основ миросозерцания русских правых начала XX века. Но, на мой взгляд, нет основания сближать их по этой причине с нацизмом: за исключением М. О. Меньшикова, их антисемитизм не носил расового характера, а основывался на, во-первых, религиозных, а во-вторых, экономических моментах. Славянофильские представления об отсутствии в России почвы для социальных конфликтов заставляли крайне правых видеть в еврействе ту чуждую силу, которая вносит в русскую жизнь эти конфликты, и энергию части народа, которая в противном случае пошла бы на революционные действия, на определённом этапе удавалось направлять против евреев. Впоследствии Н. Е. Марков писал, что еврейские погромы 1905-1906 гг., в противоположность прежним, носили «антиреволюционный» характер ⁸⁰, но по сути здесь оценка лидера «черносотенцев» смыкается с рядом оценок советской историографии, которые трудно признать правильными.

          Подводя итог главы, надо сказать, что в своих подходах к принципам православия и народности большинство правых идеологов начала XX века старались следовать за своими славянофильскими и постславянофильскими учителями. «Народность» понималась в нераздельности с «православием» и «самодержавием» и не имела самодовлеющего значения. Исключением здесь стал М. О. Меньшиков, поставивший «народность» на первое место в триаде и подчинивший ей два остальных принципа. Но для большинства консервативных мыслителей начала XX века характерно ослабление (по сравнению с их предшественниками) антизападнических настроений. Россия и Запад чаще воспринимаются как две части одного целого – христианского мира (у традиционалистов) или «арийского человечества» (у М. Меньшикова). В эмиграции у тех, кому удалось выжить, «западнические» настроения ещё более усилились. Марков с негодованием писал о национально-освободительных движениях Азии и Африки, видя в них «движение против Европы и против христианства», направляемое из Москвы «иудо-советской властью» ⁸¹. Это в корне противоречило, например, взглядам К. Н. Леонтьева, который видел в России потенциального лидера Востока в его борьбе с Западом. Критикуя евразийцев, Марков писал: «Большевизм идёт из Азии так же, как и коммунизм; право и собственность – из Рима. Спасение России – лицом к Европе» ⁸², крайне правый Марков сомкнулся здесь с европейскими социал-демократами, которые в лице К. Каутского определили большевизм как «азиатизацию Европы» ⁸³. Подобно тому, как экономика России к началу XX века оказалась в зависимости от Западной Европы, русские консервативные идеологи также оказались в зависимости от европейских доктрин.

 

Глава 3. Правая идеология и социально-экономические вопросы.

          Социально-экономические вопросы, лежащие в основе теории социализма и в меньшей степени либерализма, для традиционалистских идеологов, как правило, стояли на втором плане. Гораздо большее внимание уделялось религии, политическому устройству и национальному вопросу. Но к началу XX века игнорировать социально-экономические вопросы стало уже невозможно, и причиной этому было развитие капитализма в России со всеми вытекающими отсюда последствиями – ростом промышленности и одновременно ростом зависимости от иностранного капитала, обострением рабочего вопроса и, конечно, аграрного вопроса, приобретшего особое значение в ходе революции 1905-1907 гг. и послереволюционной столыпинской реформы. Крестьянская община традиционно представлялась русским консерваторам одной из основ российской государственности, тем институтом, который в корне отличает Россию от Западной Европы и предохраняет её от проникновения с Запада ряда нежелательных явлений, прежде всего капиталистической эксплуатации и пролетариата. А. С. Хомяков, по словам С. Г. Кара-Мурзы, «видел в общине именно цивилизационное явление – “уцелевшее гражданское учреждение всей русской истории” и считал, что община крестьянская может и должна развиться в общину промышленную» ¹. Д. И. Менделеев писал: «В общинном и артельном началах, свойственных нашему народу, я вижу зародыши возможности правильного решения в будущем многих из тех задач, которые предстоят на пути при развитии промышленности и должны затруднять те страны, в которых индивидуализму отдано окончательное предпочтение» ². Н. Я. Данилевский считал, что общинное землевладение и крестьянский надел – это условия, дающие «превосходство русскому общественному строю над европейским, доставляющие ему непоколебимую устойчивость» ³. Этот взгляд берёт своё начало в славянофильстве и получает развитие как в правой постславянофильской идеологии, так и в другом идейном течении, также отчасти являвшемся преемником славянофильства, – народничестве. «Теория официальной народности» также положительно относилась к крестьянской общине, считая её глубоко консервативным институтом.

          Исключение среди русских консерваторов раннего пореформенного периода составляла группа, сформировавшиеся вокруг газеты «Весть». Выступая с откровенно классовых дворянских позиций, она стремились к разрушению общины, поскольку помещики в этом случае получили бы дополнительные земли и свободные рабочие руки ⁴. Будучи консерваторами, публицисты «Вести» тем не менее проявляли определённые симпатии к либерализму. Возражая нападкам на либералов М. Н. Каткова, «Весть» писала: «Пора нам отличать либерализм от революции, свободу от равенства, право от насилия, власть от произвола» ⁵. В 1870-е годы подобные взгляды неоднократно высказывались рядом консервативных деятелей и публицистов (Р. Фадеев, Савельев, Платонов, граф Орлов-Давыдов), которые доказывали, что единственной опорой самодержавия и вообще «всей умственной силой России» является дворянство, народная же масса является опасной стихийной силой, опереться на которую невозможно. Отсюда выводилась необходимость уничтожения общины («от подобия которой, в лице Парижской коммуны, содрогнулась вся Европа») и сосредоточения власти на местах в руках землевладельцев. В полемику с этими теоретиками вступили славянофилы. Ю. Самарин и Ф. Дмитриев в 1875 г. опубликовали в Берлине книгу «Революционный консерватизм» (под последним подразумевались противники реформ «справа»), где авторы вышеуказанных проектов упрекались в том, что они просто переносят в Россию западноевропейские реалии – культурный слой вверху и «лава» внизу; на самом же деле народ в России не доверяет дворянству, сблизить народ с культурным слоем могли бы только земские соборы. Негативно к этим проектам отнёсся и не доверявший дворянству К. П. Победоносцев ⁶.

Так или иначе, самодержавие вплоть до начала XX века, придерживаясь патерналистского подхода, всячески поддерживало существование крестьянской общины, и её противники, в том числе и из консервативного лагеря, не могли добиться своих целей. В первые годы XX века с антиобщинных позиций выступил министр финансов С. Ю. Витте, который исходил из того, что общинное землевладение несовместимо с развитием капитализма в России, а противостоял ему с традиционалистских позиций министр внутренних дел В. К. Плеве. В 1903 г. линия Плеве одержала победу, Витте был вынужден покинуть министерский пост. Вплоть до революции 1905-1907 гг. большинство консерваторов продолжали видеть в общине опору престола. Но в ходе революции община повернулась к трону другой стороной. В качестве главной революционной силы предстали не просто отдельные слои крестьянства, но вся община как таковая. Это показало, что в новых условиях славянофильские представления потеряли актуальность, и община из консервативного института превратилась в революционный. Сторонники её разрушения получили в руки дополнительные аргументы. Результатом этого стала столыпинская реформа, в основу которой фактически легли проекты Витте.

Позиция крайне правых по отношению к столыпинской реформе не была однозначной, что показали дебаты в Третьей думе. Правый депутат Бакалеев выступил с речью, где говорил: «Существующий закон… стоит на точке зрения неприкосновенности собственности вообще, а не только частной. Государственная Дума, изменивши в среде крестьянских обществ самый субъект собственности, заменивши собственника-общество собственником единоличным, Государственная Дума явно стала на путь нарушения неприкосновенности собственности, ибо… было доказано и справа и слева, что надельная земля была дана не отдельным лицам, а была дана обществам и семействам» ⁷. Но эта точка зрения не стала официальной позицией правых в Думе. От их имени митрополит Митрофан сделал заявление, которое, по словам В. В. Леонтовича, «являлось не столько поддержкой законопроекта, сколько отказом от сопротивления ему» ⁸. Леонтович считает, что причиной этого было нежелание монархистов идти против царской воли, да ещё в союзе с крайне левыми. Но, видимо, более серьёзной причиной было всё-таки влияние Объединённого дворянства, которое, несмотря на определённые разногласия со Столыпиным, поддержало разрушение общины. После этого дебаты были перенесены в Государственный Совет, где от имени правых выступил граф Олсуфьев. Он считал, что аграрная реформа вызвана исключительно теоретическими соображениями: «Несомненно, этот новый принцип проводится во имя доктрины, что будто бы личная собственность всё спасёт, что нужно создать в противовес нашему невежественному, тёмному, анархическому часто крестьянину-общиннику – сытого консервативного просвещённого буржуа. Вот этот буржуа и должен спасти Россию». Существование общинного крестьянства, по его словам, было противоположно идеям буржуазного либерализма. Но либеральная точка зрения противоречила правосознанию не только крестьянства, но и всего русского народа, поскольку делала ставку на сильного за счёт заботы о слабом. «Я считаю этот принцип глубоко антинациональным, – продолжал граф. – …Народ русский до сих пор свято верует в Высшую Верховную Власть как защитницу слабых, и если он убедится, что это не так, то в сердцах многих миллионов простых людей настанет горькое разочарование» ⁹. Впрочем, эта традиционная точка зрения в те годы была уже скорее исключением даже среди крайне правых. Представление о том, что община устарела и что только частная собственность может служить основой стабильного общества, стало преобладающим. Консерваторы-традиционалисты возражали против точки зрения, что община стала организатором революционных действий в деревне: С. Шарапов говорил, что в 1905 г. землевладельцы «с перепугу» восприняли общину и бунтующую толпу «как одно и то же» и захотели, чтобы крестьяне, получив землю, прониклись чувством уважения к собственности. «Это мнение, при всей его непродуманности и вздорности, охватило наши землевладельческие круги… “Долой общину” стало лозунгом консервативной партии, и этот лозунг приняло также объединённое дворянство на своих съездах» ¹⁰.

В ноябре 1905 г. состоялся съезд учредителей Всероссийского союза землевладельцев – крупнейшей на тот момент дворянской организации. Представители помещиков, разумеется, категорически отвергли возможность принудительного отчуждения частновладельческих земель. Как позже утверждали «Московские ведомости», «Выдвигавшийся левыми партиями проект принудительного отчуждения владельческой земли имел в виду не обеспечение крестьянства, а именно разгром дворянства, уничтожение его политического и государственного значения» ¹¹. Выход из кризиса съезд видел в разрушении общины: «весь наш 40-летний строй, воздвигнутый на принципе общинного владения крестьян, был роковой ошибкой, и теперь необходимо его изменить» ¹². По словам Ю. Б. Соловьёва, помещики, «оставаясь крепостниками (? – П. П.) и носителями бескомпромиссной реакции в общеполитической сфере, требовали перехода к буржуазной политике скорейшего раскрепощения крестьянства, видя главную причину происшедшего взрыва в унаследованных от крепостного права пережитках, в фактическом лишении крестьянства права распоряжаться своей собственностью и прежде всего в отсутствии у него очищенной от крепостнических наслоений собственности» ¹³. «Это был своего рода прообраз “либерализма по Пиночету”» – комментирует С. Г. Кара-Мурза ¹⁴. Крупный дворянский деятель Н. А. Павлов заявил: «у борящихся с социализмом одно орудие – собственность и право на неё, ничем, никогда и ни при каких условиях не ограничиваемое» ¹⁵. Расчёт строился на том, что при прочном праве собственности все землевладельцы рано или поздно почувствуют общность своих интересов, и это позволит противостоять революции. В определённом противоречии с этим постулатом находилось требование к правительству во что бы то ни стало обеспечить сохранение крупного помещичьего землевладения и связанное с этим осуждение деятельности Крестьянского банка ¹⁶. То есть крестьянин должен стать собственником, но с тем, чтобы все расходы нёс он сам и чтобы этот процесс никак не затронул интересов помещика. Наконец, вопреки очевидным фактам съезд землевладельцев принял резолюцию, отрицающую существование в России малоземелья ¹⁷. А. П. Мещерский заявил, что «если Россия и страдает, то только разве обилием земли» ¹⁸.

На V съезде Объединённого дворянства (1909 г.) с докладом «Наше народное и государственное хозяйство и меры, могущие содействовать нашему экономическому преуспеянию» выступил видный государственный и дворянский деятель В. И. Гурко. Его точка зрения тем более интересна, что именно он стоял у истоков аграрной реформы, ещё во времена Плеве он внёс проект создания на месте общины мелкого индивидуального крестьянского хозяйства. Гурко считал, что курс на политические реформы при недостаточном развитии производительных сил ошибочен ¹⁹. Для начала необходимо обеспечить экономический подъём, а он достижим только в условиях определённой экономической свободы. В то же время он был не согласен с рядом аспектов правительственного курса в аграрном вопросе: по его мнению, при ликвидации общины и насаждении хуторского хозяйства помещичье землевладение должно было оставаться в неприкосновенности, в то время как правительство, хотя и отвергло принудительное отчуждение, тем не менее скупает помещичьи земли через Крестьянский банк. Вред этого явления Гурко оценивал не только с точки зрения дворянства, но и с точки зрения крестьянства и интересов страны в целом: только крупное, «культурное» хозяйство может обеспечить рентабельное сельскохозяйственное производство и дать работу обезземеливающимся крестьянам в качестве батраков. Гурко говорил: «народу нужна не земля, а возможность безбедно жить, умственно развиваться и материально богатеть», а «упразднение рентных имений», по его мнению, «есть упразднение прежде всего крестьянских заработков, а это для нашего населения несомненная гибель». «Перекачивать землю из рук более культурных в руки менее культурные, – продолжал он, – которые используют эту землю с меньшей для себя пользой, извлекают из неё меньшее количество ценностей, значит, понизить общее количество добываемых в стране ценностей и тем самым понизить общий уровень благосостояния страны» ²⁰. Аналогичную аргументацию использовал консервативный экономист-аграрник А. Салтыков, издавший в 1906 г. книгу под названием «Голодная смерть под формой дополнительного надела. К критике аграрного вопроса», где доказывал невыгодность для крестьян требовать у помещиков землю вместо того, чтобы наниматься в батраки ²¹.

Возвращаясь к В. И. Гурко, надо сказать, что он прекрасно понимал и другое последствие столыпинской реформы – массовое раскрестьянивание. Поэтому он выступал сторонником не форсированного, а медленного перехода к хуторскому хозяйству, который позволил бы крестьянам адаптироваться к новым условиям. Возражая Столыпину по поводу его печально знаменитых слов о «слабых и пьяных», Гурко говорил: «мимо этих “слабых и пьяных” мы пройти не можем… Облегчить им возможность из слабых превратиться в крепких, а из пьяных в трезвых для государства в высокой степени необходимо. Но иного способа, кроме предоставления им возможности найти подходящий их естественным наклонностям род занятий и тем обеспечить им заработок, в распоряжении государства для этого не имеется». Для того, чтобы не создать огромную массу люмпен-пролетариата, Гурко предлагал уделить особое внимание развитию промышленности ²². В этом он коренным образом расходился с большинством дворянских деятелей, которые в числе своих упрёков правительству Витте выдвигали и то, что оно непомерно «раздувало» промышленность и предало забвению основу экономики России – сельское хозяйство. Гурко же отчасти «реабилитировал» политику Витте. В общеэкономической области Гурко высказывался против непомерного участия государства в хозяйственной жизни, доказывая, что нерадивая бюрократия не в состоянии эффективно управлять экономикой. Ошибочным он считал даже замысел ввести в России прогрессивный подоходный налог, поскольку, по его мнению, изымать накопления означало «сознательно сокращать размеры народного производства, стеснять все виды промышленности» ²³.

С мрачными выводами Гурко не согласился Н. Е. Марков, который заявил, что для тревоги нет оснований, никакого обнищания в стране не наблюдается. Рост экспорта сельскохозяйственных продуктов, по его мнению, свидетельствовал о росте благосостояния крестьян. Причину же трудностей надо искать не в деятельности правительства, а, во-первых, в революции, а во-вторых, в том, что народ «мало трудится, он не воспитан в труде, надо его воспитать в труде и тогда он будет богат…» ²⁴. Подобная точка зрения на русский народ не была единична. М. О. Меньшиков писал, что западные народы своим благосостоянием обязаны  исключительно упорному труду, и русским следует у них поучиться ²⁵. «Освобождённый от крепостного рабства народ, – по его словам, – не поднялся, а заметно упал – и в самых разнообразных отношениях. Он вышел из постоянного, систематического труда, разорился, попал в лапы ростовщиков, запьянствовал, заленился, надорвал своё питание и заметно выродился» ²⁶. Именно поэтому государство вынуждено поддерживать «устарелую общину, круговую поруку и т.п.»; тратя огромные средства на переселенческие, землеустроительные и прочие субсидии, государство заставляет «производительный класс народа содержать непроизводительный» ²⁷. Как мы видим, причину «непроизводительности» этого «класса народа» Марков и Меньшиков, в отличие от Гурко, видят не в объективных условиях, а в субъективных отрицательных качествах русского крестьянина. Впрочем, у Меньшикова этот взгляд с неизбежностью вытекает из его общего мировоззрения, в котором, как уже говорилось, были сильны элементы социал-дарвинизма. Меньшиков, кстати, не идеализирует и русское дворянство, считая, что оно давно уже не в состоянии выполнять роль силы, организующей народные массы, а отмена крепостного права на самом деле представляла собой «дезертирство» дворянства «с исторической службы» ²⁸.

Неприкосновенность частной собственности на землю программами «черносотенных» партий сомнению не подвергалась. Этот факт, которому правые обязаны своим низким влиянием в широких народных массах, полностью выдаёт зависимость этих партий от дворянских организаций, прежде всего от Объединённого дворянства, в состав руководства которого входили видные думские правые лидеры – Н. Е. Марков и В. М. Пуришкевич. В программах «Союза Михаила Архангела» ²⁹ и Партии правового порядка ³⁰ подчёркивались преимущества для крестьян хуторского хозяйства. Экономическая программа «правых» отстаивала независимость России от иностранного капитала, они предлагали отказаться от золотого стандарта и ввести «национальный кредитный рубль» ³¹. Осуждалось «излишнее» развитие промышленности, связываемое прежде всего с именем С. Ю. Витте. «Московские ведомости» писали в 1905 г., что «хозяйственная политика должна иметь своим руководящим началом взгляд на Россию как на страну преимущественно крестьянскую и земледельческую» ³². Для «черносотенцев» также было характерно отрицательное отношение к капиталистическим монополиям, борьба с которыми должна была осуществляться при помощи государственного регулирования ³³. Анализируя экономическую платформу правых, С. А. Степанов делает вывод, что «анализ программных документов и публицистики крайне правых показывает, что они не покушались на основы капиталистического строя» ³⁴ и что «реакционная утопия черносотенцев никоим образом не приближалась к социализму» ³⁵.

Очевидно, что идея защиты помещичьей собственности не была популярна среди значительной части рядовых (и не только рядовых) членов правых партий. Известен случай перехода нескольких крестьянских депутатов от правых к трудовикам вследствие нежелания правых решать аграрный вопрос. В. И. Ленин в статье «О черносотенстве» приводит точку зрения епископа Никона о причинах его «удаления» от думской работы: «земельный, хлебный и др. важнейшие вопросы нашей русской действительности и края как-то не доходят до рук и сердец ни начальства, ни Думы. Эти вопросы, их посильное решение почитаются “утопическими”, “рискованными”, неблаговременными. Что же сами молчат и чего ждут? Настроений, бунтов, за которые будет расстрел тех же “недоедающих”, голодных, несчастных крестьян?!» ³⁶. Начальник Херсонского губернского жандармского управления доносил, что в 1908 году мещанин И. П. Фоменко, будучи членом Союза русского народа и редактором его елизаветградской газеты «Глас народа», выдавал себя за правительственного уполномоченного и «внушал крестьянам идею о необходимости передать всю землю во владение тех, кто её обрабатывает собственным трудом, т. е. крестьян, отобрав землю у помещиков – всеми, не исключая насилия, способами. Такие же идеи Фоменко проводил и в среде рабочих, возбуждая последних против владельцев фабрик и заводов…» ³⁷. Таким образом, в «черносотенной» среде несомненно имели место антидворянские и антибуржуазные настроения. Но, разумеется, нет основания сближать крайне правых с крайне левыми, как это пытаются делать некоторые, прежде всего зарубежные авторы (как, например, Леонтович, который пишет, что «крайне правые организации… совершенно определённо выражали и проводили в жизнь социалистические тенденции» ³⁸).

Вопрос о соотношении консерватизма и социализма крайне интересен, но здесь он может быть затронут только краем. Для начала следует обратиться к славянофилам. В. В. Кожинов пишет: «для славянофилов – при всех возможных оговорках – была неприемлема частная собственность, и прежде всего частная собственность на землю (с их точки зрения земля в конечном счёте должна быть государственной собственностью и всенародным владением). И, утверждая, что содержание славянофильской мысли «выше» западного социализма, Хомяков исходил прежде всего из реального существования в тогдашней России крестьянской общины, могущей стать, по его убеждению, основой плодотворного бытия страны в целом» ³⁹. Уже приводились слова А. С. Хомякова, что крестьянская община может стать основой для общины промышленной. Для западного социализма – материалистического и атеистического – в России, по мнению славянофилов, просто не было почвы. Эту точку зрения развивал и Н. Я. Данилевский: «Европейский социализм есть… учение революционное, не столько по существу своему, сколько по той почве, где ему приходится действовать». Для России же община является столь же законной формой собственности, как и частная, поэтому то, что в Европе революционно, в России охранительно ⁴⁰.

К. Н. Леонтьев не был столь благодушен. Он считал, что западный социализм является только доведённым до логического конца либерализмом, с его стремлением к свободе и равенству: от гражданского равенства недолог путь к равенству экономическому. А поскольку Россия, как считал Леонтьев в 1870-е годы, полным ходом движется к либерализации, то и социалистическая угроза для неё вполне реальна. Но здесь Леонтьев приходит к неожиданному выводу о возможной положительной роли социализма: «именно потому, что он своим несомненным успехом делает дальнейший эгалитарный либерализм непопулярным и даже невозможным, он есть необходимый роковой скачок или повод к новым государственным построениям не либеральным и не уравнительным. Когда мы говорим – не либеральным, мы говорим неизбежно тем самым не капиталистическим, менее подвижным в экономической сфере построениям; а самая неподвижная, самая неотчуждаемая форма владения есть бесспорно богатая, большою землёю владеющая община, в недрах своих не равноправная относительно лиц, её составляющих». Поэтому социализм, «понятый как следует, есть не что иное, как новый феодализм уже вовсе недалёкого будущего» ⁴¹. Но Леонтьев, исходя из неизбежности подобного развития ситуации, предлагал «опередить события»: не дожидаясь торжества либерализма и его последующего самоотрицания, самодержавие должно взять социализм в свои руки: «если социализм не как нигилистический бунт… а как законная организация труда и капитала, как новое принудительное закрепощение человеческих обществ имеет будущее, то в России создать этот новый порядок, не вредящий ни Церкви, ни семье, ни высшей цивилизации, – не может никто, кроме монархического правительства» ⁴². Таких точек зрения на социализм придерживались русские традиционалисты XIX века. Как мы видим, отношение к нему наиболее глубоких консервативных мыслителей было скорее положительным, хотя они подчёркивали, что не имеют в виду европейский социализм в его конкретных формах. Они чувствовали глубинное родство традиционного общества с его общинной собственностью и патерналистским государствам с определёнными чертами коммунистической идеологии.

Но к началу XX века, с развитием капитализма в России, а особенно после революции 1905-1907 гг., «заигрывания» консерваторов с социализмом прекратились, и они в большей или меньшей степени стали связывать будущее России с капиталистическим строем. Последним проявлением «антибуржуазного» консерватизма можно считать «зубатовщину», одним из идеологов которой был Л. А. Тихомиров. Зубатов ставил целью своих мероприятий превращение рабочих в отдельное сословие со своими правами и обязанностями, с сословным самоуправлением, фабрично-заводскими общинами и т.д. ⁴³. Здесь можно увидеть слабые отголоски леонтьевских идей о «законной организации труда и капитала», но понятно, что «зубатовский социализм» уже не мог предотвратить сползания России к революционному кризису.

Отношение Л. А. Тихомирова к социализму было резко критическим. Он, правда, считал, что социализм в Европе имел определённые заслуги: он требует «усиления начала коллективности в слишком индивидуализированном обществе», «усиления общественной поддержки для отдельной личности» и «более справедливого и равномерного распределения средств к жизни» ⁴⁴. Но, с другой стороны, подобно тому как либерализм является «односторонним индивидуализмом», так для социализма характерен «односторонний коллективизм», он пренебрежительно относится к значению личности, отрицая при этом «семью, собственность, религию, групповую самостоятельность» ⁴⁵. Социализм неминуемо обернётся жёстким деспотическим режимом, в экономической же области коммунизм «постоянно доказывал свою несовместимость с производительностью труда» ⁴⁶. Но коммунизм, с точки зрения Тихомирова, не может быть прочным строем. Запросы человеческой личности дадут о себе знать, и на смену коммунизму придёт анархизм, который, в свою очередь, приведёт к полному упадку и в конечном счёте одичанию человечества ⁴⁷.

По мнению Тихомирова, «истинный девиз общественного развития составляют не индивидуализм, выдвинутый буржуазией, и не коллективизм, выдвинутый социалистами, а солидарность, в которой неразрывно и дружно соединяются и свобода личности, и объединение человеческих усилий» ⁴⁸. В одной из статей Тихомиров якобы от имени народа говорит интеллигенции: «вольно же вам не понимать, что в современном положении русского народа есть вопросы поважнее и поглубже, нежели ваши споры школяров о “капитализме”…» ⁴⁹. Таким образом, Тихомиров подчёркивал своё следование некоей «средней линии» между крайностями капитализма и социализма. Но, с другой стороны, говоря о «праве на труд», он указывает, что современное общество основано на принципе «свободы труда», «общее количество национальной работы определяется силой свободного производства, спроса и предложения»; право же на труд осуществимо только в социалистическом обществе и только в соединении с «обязанностью работать, где и сколько прикажет общественная социалистическая власть» ⁵⁰. Как мы видим, здесь Тихомиров фактически признаёт принципы либеральной экономики. Его критика «отдельных недостатков» капитализма не идёт ни в какое сравнение с жёсткой принципиальной критикой социализма.

Основой экономики России Тихомиров в соответствии с консервативной доктриной считал сельское хозяйство, а задачей промышленности – обработку своего сырья и производство товаров прежде всего на внутренний рынок. Он подчёркивал, что надо «не разгонять во что бы то ни стало и за какие угодно проценты, платимые иностранцам, свой “капитализм”, а обратить внимание на повышение производительности сельского хозяйства и на освобождение его от убивающего влияния цен “мирового рынка”» ⁵¹. По мнению Тихомирова, односторонняя промышленная специализация экономики страны лишает её прочности (как, впрочем, и односторонняя сельскохозяйственная); государство должно стремиться к «самоудовлетворению», то есть к максимально возможному обеспечению себя всем необходимым своими средствами. В экономической области высшим авторитетом для него был теоретик автаркии Ф. Лист. Таким образом, экономические взгляды Тихомирова носили «центристский» характер, в резко изменившихся условиях начала XX века они были уже явно неадекватны.

М. О. Меньшиков ещё более откровенно встал на сторону капитализма. Он считал, что «социализм следует рассматривать не как восстание труда против капитала, а как бунт трудовой посредственности против трудового таланта» ⁵², если рабочие добьются перехода фабрик в их руки, то они просто не в состоянии будут ими управлять. Они «по-детски думают, что они сами могут быть хозяевами. Но если бы они могли, то и были бы ими. К сожалению, талант организаторский, подобно всякому таланту, есть достояние крайне немногих лиц» ⁵³. Бедность народа Меньшиков объясняет тем, что «у него нет серьёзного влечения к богатству, например, как у французского крестьянина. Наш мужик и барин больше расточители, чем собиратели, и нищета наша – естественный продукт мотовства и пьянства» ⁵⁴. Такую точку зрения нельзя просто объявить курьёзом – она, безусловно, порождена западным идеологическим влиянием и в конечном счёте восходит к протестантской этике. Признание необходимости для России капитализма вело за собой и принятие соответствующих моральных норм. Группа московских миллионеров, выступивших в поддержку столыпинской реформы, заявила в 1906 г.: «Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы – англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем» ⁵⁵. 

Традиционное представление о естественном неравенстве между людьми (которое отстаивал, например, К. Н. Леонтьев) было перенесено в новые условия и во многом способствовало принятию консерваторами капиталистических ценностей. Но они пытались отстаивать одновременно неравенство и феодального, и буржуазного типа. И Тихомиров, и Меньшиков всячески подчёркивали естественность сословного деления общества. В области образования Меньшиков отстаивал необходимость сословной школы, используя для этого аргументы, ничем не отличающиеся от аргументов К. П. Победоносцев: «Только определённый труд, притом доведённый до степени искусства, образует человека, даёт душе физиономию. Дилетанты же нашей школы, ничему не научившись, выходят ничем. Не земледельцы, не ремесленники, не художники, не военные – кто же они? Никто, nihil» ⁵⁶. На самом же деле в школе необходимо учить непосредственно тому, что пригодится в жизни. Только так можно восстановить прочные сословия, то есть в конечном итоге органическое строение общества. Реалии традиционного общества смешивались с капиталистическими. Критикуя взгляды Л. Н. Толстого, Меньшиков отстаивает частную собственность, которая «существует с начала веков, она возникла задолго до писаной истории, и создавал её весь человеческий род» ⁵⁷. Тем самым откровенно путаются понятия капиталистической частной собственности и форм собственности традиционного общества. Такая попытка усидеть на двух стульях не могла закончиться ничем хорошим. «Черносотенная» идеология перестала быть традиционалистской и не смогла стать буржуазной.

 

 

 

Заключение.

Консервативная идеология в России, давшая в XIX веке множество известных имён и творческих идей, в начале XX века оказалась в глубоком упадке. Славянофильская теория, легшая в основу идеологии черносотенных партий, не была готова дать ответы на вызовы времени. Во второй половине XIX века на «правом» фланге русской общественной мысли происходили процессы, сходные с теми, что шли на «левом», революционном фланге. Подобно тому как марксизм, признававший прогрессивность капитализма и реакционность крестьянской общины, в 1890-е годы теснил народничество, прокапиталистические и антиобщинные тенденции постепенно возобладали и в консервативных кругах, оттеснив традиционные славянофильские представления о «самобытности» России.

Но развитие капитализма дало неожиданные результаты. Русская революция 1905-1907 гг. привела к перегруппировке сил: сельская община, теснимая развивающимся капитализмом, проявила себя как мощный революционный инструмент, на левом фланге на передовые позиции постепенно вышли эсеры – наследники народничества, а затем большевики, воспринявшие аграрную программу эсеров и отказавшиеся от антиобщинной и вообще антикрестьянской линии, а ортодоксальные марксисты западнического толка – меньшевики – отступили на второй план. Противоположный процесс шёл «справа»: сторонники общины потерпели окончательное поражение, и правые силы – с той или иной степенью последовательности – поддержали столыпинскую реформу. Это означало, что правые откровенно встали на классовые позиции, выражая интересы дворянства и отчасти буржуазии в противовес интересам огромного большинства населения страны. При этом традиционная славянофильская фразеология о «единении царя с народом», о «православии, самодержавии и народности» не могла не восприниматься как лицемерие. Давняя идея части консерваторов, критикуемая славянофилами, о «кипящей лаве» под тонким культурным слоем стала в значительной степени соответствовать реальности. «Черносотенцы» держались на плаву в основном благодаря силе традиций, как защитники православной веры – против безбожников и иноверцев, как защитники самодержавного государя – против преступных посягательств, и как защитники русского народа – против инородцев-эксплуататоров. Но их социально-экономическая программа уже перестала соответствовать чаяниям народа. Выборы в Учредительное собрание 1917 г., на которых около 85 % голосов получили социалистические партии, ясно показали, чего на самом деле хотел народ. Партия, выступавшая за капитализм (или по крайней мере «не против капитализма») в начале XX века в России не могла рассчитывать на успех.  

Правые идеологи, формально опираясь на православное вероучение, всячески подчёркивали невозможность достижения идеала в земной жизни. Л. А. Тихомиров писал: «всякое общество, как бы его не переделывать, будет столь же мало представлять абсолютное начало, как и общества современные или прошлых веков» ¹. Отсюда делался вывод, что стремление к общественному переустройству – не более чем «безумие», которое только подрывает основы реальной жизни, не давая ничего взамен. Последующие события показали, что народным массам подобные мысли были глубоко чужды. И дело здесь не в том, что народ вдруг проникся духом «прогрессизма» и отказался от традиционной «циклической» психологии, а в том, что развитие капитализма как раз и воспринималось как отход от традиции, от заветов предков, революция же стала представать как возвращение к определённым стереотипам бытия (в полном соответствии с этимологией этого слова). Правые оказались не в состоянии этого понять. «Слабый, оторванный кусок “дикого мяса”, выросший в язве денационализированного слоя, эта самозваная “революция” напрасно искала способов разрушения строя, – писал Л. А. Тихомиров в 1890 году. – Великая страна не давала их, “революция” была не её, не касалась до неё» ². В начале XX века всё изменилось, и это вызвало на правом фланге растерянность. Отсюда поиски врага, ссылки на «жидомасонский заговор», на предательство бюрократии, слабость правительства и даже негодность самого русского народа. «Страшное и беспримерное царствование: никогда и, вероятно, нигде за столь краткое время не было разрушено всё: власть, вера, совесть, честь, достоинство, даже простое самолюбие. Я бы не поверил прежде, что в состоянии буду пережить падение и поругание всей святыни, всего дорогого, чем жил…» – писал Тихомиров в дневнике ³. Но глубинные причины всего этого оказались скрыты от глаз правых идеологов.

Упадок постиг правую идеологию во всех аспектах. Уже неоднократно говорилось о моральном кризисе, об отказе от норм православной этики с её патернализмом, защитой слабых, и переходе таких идеологов, как М. О. Меньшиков, на позиции расизма – как в прямом, так и в переносном смысле («социальный расизм»). Это коснулось и национального вопроса. Если раньше русский народ понимался как «народ-богоносец», миссией которого является проповедь православия, и именно этим оправдывалось его господство в пределах империи и экспансия за эти пределы, то теперь правые с той или иной степенью откровенности стали проповедовать национальный эгоизм. Это могло дать кратковременный эффект, но прочной идейной конструкции на подобном фундаменте построить было нельзя. Последняя идея – «народное самодержавие», царь как выразитель интересов простого человека – в условиях начала XX века не могла не восприниматься как анахронизм, тем более что самодержавие было фактически ограничено Государственной думой. Признав Думу, правые тем самым шли на разрыв с собственными теоретическими основами.

Исходя из всего вышеизложенного, совершенно естественным представляется практически мгновенное исчезновение правых партий с политической сцены сразу после падения самодержавия в марте 1917 г. На крайне правом фланге неожиданно для себя оказались кадеты, о поддержке которых заявили многие бывшие «черносотенцы», начиная с В. М. Пуришкевича. В Гражданской войне монархисты активного участия также не принимали – фактически она шла между большевиками и «февралистами». В эмиграции правая монархическая идеология пережила определённый ренессанс, обогатившись такими именами, как, например, И. А. Ильин и И. Л. Солоневич. Но в настоящее время русский традиционализм является, по сути дела, маргинальной идеологией, не оказывающей значительного влияния на общественное сознание, несмотря на значительное количество его приверженцев среди деятелей культуры, особенно писателей («деревенщики» – В. Распутин, В. Белов, В. Личутин и др.), артистов (Н. Бурляев, Ж. Бичевская и т.д.). Выходят газеты и журналы соответствующего направления – «Русский Вестник», «Православный набат», «Русский Восток» и другие. Но в политическом спектре это направление представлено слабо – к нему в той или иной степени принадлежат некоторые представители блока «Родина», но ясно, что успеху этого блока на выборах 2003 года послужили другие идеи, более близкие к социалистическим. Из современных мыслителей традиционалистского направления следует назвать И. Р. Шафаревича, Н. А. Нарочницкую, покойных А. С. Панарина и В. В. Кожинова. При всём различии их взглядов они являются идейными наследниками славянофилов и «постславянофилов», но теоретическое наследие начала XX века оказало на них минимальное влияние. Теоретиком «этнического национализма», в дореволюционной России представленного М. О. Меньшиковым, сейчас является А. Н. Севастьянов, до крайности заостривший ряд меньшиковских выводов. Но всё это, повторяю, представители направления, не играющего в общественном сознании сколько-нибудь существенной роли. «Черносотенство», как бы мы к нему не относились, является перевёрнутой страницей русской истории.

 

 

 

Примечания.

Введение.

¹ Ленин В. И. Политические партии в России // Соч., 4-е изд., т. 18. – ОГИЗ, 1948. – с. 32.

² Там же.

³ Там же, с. 33.

⁴ Ленин В. И. О черносотенстве // Соч., 4-е изд., т. 19. – ОГИЗ, 1948. – с. 350.

⁵ Союз русского народа. По материалам чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 1917 г. – М.-Л., Государственное изд-во, 1929. – с. 5.

⁶ Там же, с. 5-6.

⁷ Там же, с. 15.

⁸ Там же, с. 10.

⁹ Там же, с. 7.

¹⁰ Там же, с. 6.

¹¹ Залежский В. Монархисты. – Харьков: Пролетарий, 1929. – с. 22.

¹² Там же, с. 22-29.

¹³ Там же, с. 66-68.

¹⁴ Там же, с. 29-30.

¹⁵ Там же, с. 34-38.

¹⁶ Там же, с. 30-32.

¹⁷ Комин В. В. История помещичьих, буржуазных и мелкобуржуазных партий в России. – Калинин, 1970. – с. 14.

¹⁸ Там же, с. 15.

¹⁹ Спирин Л. М. Крушение помещичьих и буржуазных партий в России (нач. XX в. – 1920 г.). – М.: Мысль, 1977. – с. 45.

²⁰ Там же, с. 159.

²¹ Там же, с. 159-161.

²² Сироткин В. Г. Вехи отечественной истории.  Очерки и публицистика. – М.: Междунар. отношения, 1991. – с. 43-66.

²³ Там же, с. 47-48.

²⁴ Там же, с. 49.

²⁵ Там же, с. 48.

²⁶ Степанов С. А. Чёрная сотня в России. 1905-1914 гг. – М.: Изд-во ВЗПИ, 1992. – с. 11.

²⁷ Там же.

²⁸ Там же, с. 12-13.

²⁹ Там же, с. 13-14.

³⁰ Там же, с. 15.

³¹ Там же, с. 16.

³² Там же, с. 18.

³³ Там же, с. 20-21.

³⁴ Там же, с. 23-30.

³⁵ Там же, с. 57.

³⁶ Там же, с. 30-31.

³⁷ Там же, с. 21-22.

³⁸ Политическая история России в партиях и лицах / Сост.: В. В. Шелохаев (рук.), А. Н. Боханов, Н. Г. Думова, Н. Д. Ерофеев и др. – М.: ТЕРРА, 1993. – с. 131.

³⁹ Там же, с. 130.

⁴⁰ Там же, с. 138.

⁴¹ Там же, с. 133.

⁴² Там же, с. 143.

⁴³ Там же, с. 146.

⁴⁴ Русский консерватизм  XIX столетия. Идеология и практика. – М.: Прогресс – Традиция, 2000. – с. 297.

⁴⁵ Острецов В. М. Чёрная сотня и красная сотня. – М.: Воениздат, 1991. – с. 38.

⁴⁶ Кожинов В. В. Россия. Век  XX-й (1901-1939). – М.: Алгоритм, 1999. – с. 59-61.

⁴⁷ Там же, с. 66.

⁴⁸ Там же, с. 22.

⁴⁹ Там же, с. 55.

⁵⁰ Там же, с. 44-45.

⁵¹ Там же, с. 154-157.

⁵² Там же, с. 165.

⁵³ Спирин Л. М. Указ. соч., с. 98-99.

⁵⁴ Там же, с. 99. Степанов С. А. Указ. соч., с. 31.

⁵⁵ Лакёр У. Чёрная сотня. Происхождение русского фашизма / Пер. с англ. – М.: Текст, 1994. – с. 89.

⁵⁶ Там же, с. 62.

⁵⁷ Там же, с. 61.

⁵⁸ Там же, с. 50.

⁵⁹ Там же, с. 48-49.

⁶⁰ Бородин А. П. Объединённое дворянство и аграрная реформа // Вопросы истории, 1993, № 9. – с. 33-44.

⁶¹ Миндлин А. Б. Проекты Объединённого дворянства России по «еврейскому вопросу» // Вопросы истории, 2002, № 4. – с. 13-25.

⁶² Там же, с. 25.

⁶³ Леонов С. В. Партийная система России (конец XIX  в. – 1917 год) // Вопросы истории, 1999, № 11-12. – с. 29-48.

⁶⁴ Там же, с. 37.

⁶⁵ Там же, с. 38.

⁶⁶ Там же, с. 41.

⁶⁷ Овченко Ю. Ф. Философия «полицейского социализма» // Вопросы истории, 1998, № 11-12. – с. 96-104.

⁶⁸ Там же, с. 103.

⁶⁹ Там же, с. 104.

⁷⁰ Шерстюк М. Одиночество Льва Тихомирова // Россия XXI, 2002, № 2. – с. 142-163.

⁷¹ Соловьёв Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг. – Л.: Наука, 1990. – с. 152-158, 198.

⁷² Шерстюк М. Указ. соч., с. 163.

⁷³ Смолин М. Б. От Бога все его труды // 20. Тихомиров Л. А. Тени прошлого. Воспоминания. – М.: Москва, 2000. – с. 5-16.

⁷⁴ Сергеев С. М. «Мои идеалы в вечном…» (Творческий традиционализм Льва Тихомирова) // Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. – М.: Облиздат, Алир, 1998.

⁷⁵ Сергеев С. М. От составителя // Тихомиров Л. А. Христианство и политика. – М., Калуга: Облиздат, Алир, 2002. – с. 5.

⁷⁶ Смолин М. Б. Указ. соч., с. 11-12.

⁷⁷ Смолин М. Б. Имперское мышление и имперский национализм М. О. Меньшикова // Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – М.: Москва, 2000. – с. 5-26.

Глава 1.

¹ Черняев Н. И. Мистика, идеалы и поэзия русского самодержавия / Вступ. ст.  и комментарии М. Б. Смолина. – М.: Москва, 1998. – с. 30.

² Там же, с.85.

³ Там же, с.96-97.

⁴ Там же, с.40.

⁵ Там же, с.47.

⁶ Там же, с.103.

⁷ Там же, с.41.

⁸ Там же, с.43.

⁹ Тихомиров Л. А. Единоличная власть как принцип государственного строения. – М.: Трим, 1993. – с. 52.

¹⁰ Там же.

¹¹ Там же, с.78.

¹² Там же, с.74.

¹³ Там же, с.82.

¹⁴ Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. – М.: Облиздат, Алир, 1998. – с. 102.

¹⁵ Там же, с.146.

¹⁶ Тихомиров Л. А. Апология веры и монархии. – М.: Москва, 1999. – с. 64.

¹⁷ Тихомиров Л. А. Единоличная власть как принцип государственного строения. – с. 114-116.

¹⁸ Там же, с.117-118.

¹⁹ Костылёв В. Н. Выбор Льва Тихомирова // Вопросы истории, 1992, № 6-7. – с.31.

²⁰ Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. – с.422.

²¹ Тихомиров Л. А. Христианство и политика. – М., Калуга: Облиздат, Алир, 2002. – с. 363.

²² Там же, с.327.

²³ Там же, с.172.

²⁴ Леонтович В. В. История либерализма в России. 1762-1914 / Пер. с нем. – М.: Русский путь, 1995. – с. 382-386.

²⁵ Тихомиров Л. А. Апология веры и монархии. – с.184-185.

²⁶ Там же, с.158.

²⁷ Там же, с.138-139.

²⁸ Там же, с.139.

²⁹ Там же, с.141-142.

³⁰ Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. – с. 494-495.

³¹ Тихомиров Л. А. Христианство и политика. – с.225.

³² Тихомиров Л. А. Апология веры и монархии. – с.137-138.

³³ Русский консерватизм  XIX столетия. – с. 287-288.

³⁴ Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки / Сост. и авт. вст. ст. Д. А. Жуков. – М.: Современник, 1989. – с. 76.

³⁵ Программы политических партий и организаций России конца  XIX – XX века. – Ростов н/Д.: Изд-во Ростовского ун-та, 1992. – с. 109.

³⁶ Союз русского народа. – с. 411.

³⁷ Степанов С. А. Указ. соч. – с. 19.

³⁸ Союз русского народа. – с. 411.

³⁹ Программы политических партий и организаций России конца  XIX – XX века. – с. 107.

⁴⁰ Степанов С. А. Указ. соч. – с. 20.

⁴¹ Там же, с.18.

⁴² Союз русского народа. – с.56.

⁴³ Политические партии дооктябрьской России и их программы. – Иркутск, 1991. – с. 3-6.

⁴⁴ Леонов С. В. Указ. соч. – с.38.

⁴⁵ Меньшиков М. О. Письма к русской нации / Вступ. ст. и примеч. М. Б. Смолина. – М.: Москва, 2000. – с.127.

⁴⁶ Там же, с.24.

⁴⁷ Тихомиров Л. А. Апология веры и монархии. – с.214-215.

⁴⁸ Меньшиков М. О. Указ. соч. – с.84.

⁴⁹ Там же, с.163.

⁵⁰ Там же, с.40.

⁵¹ Там же, с.45.

⁵² Там же, с.178.

⁵³ Там же, с.334.

⁵⁴ Там же, с.178.

⁵⁵ Там же, с.278.

⁵⁶ Там же, с.308.

⁵⁷ Там же, с.528.

                ⁵⁸ Шульгин В. В. Что нам в них не нравится? – М.: Наследие предков, 1991. – с. 91.

Глава 2.

          ¹ Достоевский Ф. М. Бесы // Соч., в 10 тт., т. 7. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. – с.267.

                ² Степун Ф. А. Встречи. – М.: Аграф, 1998. – с.79-80.

                ³ Леонтьев К. Н. Поздняя осень России. – М.: Аграф, 2000. – с.49.

                ⁴ Там же.

                ⁵ Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. Философская и политическая   публицистика. Духовная проза (1872-1891). – М.: Республика, 1996. – с.446.

                ⁶ Тихомиров Л. А. Критика демократии. – М.: Москва, 1997. – с.544.

                ⁷ Там же, с.545.

                ⁸ Тихомиров Л. А. Апология веры и монархии. – с.220.

                ⁹ Там же, с.137-138.

                ¹⁰ Там же, с.443-444.

                ¹¹ Тихомиров Л А. Христианство и политика. – с.313.

                ¹² Тихомиров Л. А. Критика демократии. – с.289.

                ¹³ Степанов С. А. Указ. соч. – с.17.

¹⁴ Там же, с.20.

¹⁵ Там же, с.21.

¹⁶ Там же, с.22.

¹⁷ Политические партии дооктябрьской России и их программы. – с.6.

¹⁸ Меньшиков М. О. Указ. соч. – с.308.

¹⁹ Там же, с.85.

²⁰ Меньшиков М. О. Вечное воскресение (Сборник статей о Церкви и вере). – М.: Русский Вестник, 2003. – с.132.

²¹ Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – с.153.

²² Там же, с.175.

²³ Там же, с.197.

²⁴ Меньшиков М. О. Вечное воскресение. – с.129.

²⁵ Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – с.186-191.

²⁶ Там же, с.289.

²⁷ Там же, с.109.

²⁸ Там же, с.291.

²⁹ Меньшиков М. О. Вечное воскресение. – с.126.

³⁰ Там же, с.293.

³¹ Там же, с.183.

³² Тихомиров Л. А. Апология веры и монархии. – с.213-215.

³³ Там же, с.221.

³⁴ Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – с.430.

³⁵ Там же, с.390.

³⁶ Там же, с.69.

³⁷ Там же, с.74.

³⁸ Там же, с.156.

³⁹ Там же, с.176.

⁴⁰ Меньшиков М. О. Вечное воскресение. – с.136.

⁴¹ Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – с.219.

⁴² Там же, с.534-535.

⁴³ Там же, с.186.

⁴⁴ Там же, с.339-340.

⁴⁵ Степанов С. А. Указ. соч. – с.21.

⁴⁶ Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – с.184-185.

⁴⁷ Там же, с.225.

⁴⁸ Там же, с.463.

⁴⁹ Там же, с.67.

⁵⁰ Там же, с.471.

⁵¹ Шульгин В. В. Что нам в них не нравится? – с.36.

⁵² Аксаков И. С. Еврейский вопрос. – М.: Социздат, 2001. – с.23.

⁵³ Тихомиров Л А. Христианство и политика. – с.337-339.

⁵⁴ Марков Н. Е. Войны тёмных сил. Статьи. 1921-1937. – М.: Москва, 2002. – с.34.

⁵⁵ Там же, с.105.

⁵⁶ Там же, с.462.

⁵⁷ Программы политических партий и организаций России конца  XIX –   XX века. – с. 107.

⁵⁸ Союз русского народа. – с. 414.

⁵⁹ Кожинов В. В. Указ. соч. – с.154-155.

⁶⁰ Там же, с.157.

⁶¹ Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – с.132.

⁶² Там же, с.132-133.

⁶³ Там же, с.247.

⁶⁴ Там же, с.221.

⁶⁵ Там же, с.282.

⁶⁶ Там же, с.272.

⁶⁷ Там же, с.274.

⁶⁸ Там же, с.137.

⁶⁹ Там же, с.147-148.

⁷⁰ Там же, с.244-245.

⁷¹ Там же, с.396.

⁷² Там же, с.242-243.

⁷³ Кожинов В. В. Указ. соч. – с.165.

⁷⁴ Марков Н. Е. Указ. соч. – с.153.

⁷⁵ Кожинов В. В. Указ. соч. – с.82.

⁷⁶ Марков Н. Е. Указ. соч. – с.371.

⁷⁷ Там же, с.132.

⁷⁸ Там же, с.133.

⁷⁹ Там же, с.186.

⁸⁰ Там же, с.494.

⁸¹ Там же, с.44-45.

⁸² Савицкий П. Н. Континент Евразия. – М.: Аграф, 1997. – с.195.

⁸³ Кара-Мурза С. Г. Столыпин – отец русской революции. – М.: Алгоритм, 2002. – с.81-82.

 

Глава 3.

¹ Кара-Мурза С. Г. Указ. соч. – с.25.

² Там же.

³ Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические   отношения славянского мира к романо-германскому. – М.: Известия, 2003. – с.528.

⁴ Русский консерватизм  XIX столетия. – с.223.

⁵ Там же, с.234

⁶ Там же, с.246-248.

⁷ Леонтович В. В. Указ. соч. – с.275.

⁸ Там же, с.274.

⁹ Там же, с.286-288.

¹⁰ Бородин А. П. Указ. соч. – с. 37.

¹¹ Соловьёв Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг. – Л.: Наука, 1990. – с.30.

¹² Соловьёв Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1902-1907 гг. – Л.: Наука, 1981. – с.200-201.

¹³ Там же, с.201.

¹⁴ Кара-Мурза С. Г. Указ. соч. – с.130.

¹⁵ Соловьёв Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1902-1907 гг. – с.208.

¹⁶ Там же, с.211.

¹⁷ Там же.

¹⁸ Там же, с.207.

¹⁹ Соловьёв Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг. – с.90.

²⁰ Там же, с.92-93.

²¹ Кара-Мурза С. Г. Указ. соч. – с.136.

²² Соловьёв Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг. – с.96-97.

²³ Там же, с.99-100.

²⁴ Там же, с.106.

²⁵ Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – с.482.

²⁶ Там же, с.261.

²⁷ Там же, с.217.

²⁸ Там же, с.211.

²⁹ Политические партии дооктябрьской России и их программы. – с.7.

³⁰ Программы политических партий и организаций России конца  XIX –   XX века. – с.103.

³¹ Степанов С. А. Указ. соч. – с.12.

³² Там же.

³³ Там же, с.13.

³⁴ Там же, с.11.

³⁵ Там же, с.13.

³⁶ Ленин В. И. О черносотенстве. – с.351.

³⁷ Переписка и другие документы правых (1911-1913) / Сост. и авт. вст. ст. Ю. И. Кирьянов  // Вопросы истории, 1998, №11-12, с.119.

³⁸ Леонтович В. В. Указ. соч. – с.357-358.

³⁹ Кожинов В. В. Указ. соч. – с.

⁴⁰ Данилевский Н. Я. Указ. соч. – с.529.

⁴¹ Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. – с.423.

⁴² Там же, с.392.

⁴³ Овченко Ю. Ф. Указ. соч. – с.100.

⁴⁴ Тихомиров Л. А. Критика демократии. – с.270-271.

⁴⁵ Там же, с.309.

⁴⁶ Там же, с.346.

⁴⁷ Там же, с.149.

⁴⁸ Там же, с.348.

⁴⁹ Там же, с.551.

⁵⁰ Там же, с.303.

⁵¹ Тихомиров Л. А. Апология веры и монархии. – с.277-278.

⁵² Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – с.162.

⁵³ Там же, с.161.

⁵⁴ Там же, с.95.

⁵⁵ Кара-Мурза С. Г. Указ. соч. – с.116.

⁵⁶ Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – с.33.

⁵⁷ Там же, с.90.

 

Заключение.

¹ Тихомиров Л. А. Критика демократии. – с.77.

² Там же, с.104.

³ Соловьёв Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг. – с.152.

 

 

 

 

 

 

 

                                                Литература.

                   Источники:

 1. Аксаков И. С. Еврейский вопрос. – М.: Социздат, 2001.

   2. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические   отношения славянского мира к романо-германскому. – М.: Известия, 2003.

   3. Достоевский Ф. М. Бесы // Соч., в 10 тт., т. 7. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957.

   4. Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. Философская и политическая   публицистика. Духовная проза (1872-1891). – М.: Республика, 1996.

   5. Леонтьев К. Н. Поздняя осень России. – М.: Аграф, 2000.

   6. Марков Н. Е. Войны тёмных сил. Статьи. 1921-1937. – М.: Москва, 2002.

   7. Меньшиков М. О. Вечное воскресение (Сборник статей о Церкви и вере). – М.: Русский Вестник, 2003.

   8. Меньшиков М. О. Письма к русской нации / Вступ. ст. и примеч. М. Б. Смолина. – М.: Москва, 2000.

   9. Переписка и другие документы правых (1911-1913) / Сост. и авт. вст. ст. Ю. И. Кирьянов  // Вопросы истории, 1998, № 10 – 12, 1999, № 10 – 12.

   10. Политические партии дооктябрьской России и их программы. – Иркутск, 1991.

   11. Программы политических партий и организаций России конца  XIX – XX века. – Ростов н/Д.: Изд-во Ростовского ун-та, 1992.

   12. Савицкий П. Н. Континент Евразия. – М.: Аграф, 1997.

   13. Союз русского народа. По материалам чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 1917 г. – М.-Л., Государственное изд-во, 1929.

   14. Спиридович А. И. Охрана и антисемитизм в дореволюционной России  // Вопросы истории, 2003, № 8.

   15. Тихомиров Л. А. Апология веры и монархии. – М.: Москва, 1999.

   16. Тихомиров Л. А. Единоличная власть как принцип государственного строения. – М.: Трим, 1993.

   17. Тихомиров Л. А. Критика демократии. – М.: Москва, 1997.

   18. Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. – М.: Облиздат, Алир, 1998.

   19. Тихомиров Л. А. Религиозно-философские основы истории. – М.: Москва, 2000.

   20. Тихомиров Л. А. Тени прошлого. Воспоминания. – М.: Москва, 2000.

   21. Тихомиров Л. А. Христианство и политика. – М., Калуга: Облиздат, Алир, 2002.

   22. Черняев Н. И. Мистика, идеалы и поэзия русского самодержавия / Вступ. ст.  и комментарии М. Б. Смолина. – М.: Москва, 1998.

   23. Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки / Сост. и авт. вст. ст. Д. А. Жуков. – М.: Современник, 1989.

   24. Шульгин В. В. Что нам в них не нравится? – М.: Наследие предков, 1991.

 

Исследования:

1. Бородин А. П. Объединённое дворянство и аграрная реформа // Вопросы истории, 1993, № 9.

2. Залежский В. Монархисты. – Харьков: Пролетарий, 1929.

   3. История политических партий России: Учебник для студентов вузов, обучающихся по спец. «История» / Н. Г. Думова, Н. Д. Ерофеев, С. В. Тютюкин и др.; под ред. А. И. Зевелева. – М., Высшая школа, 1994. 

   4. Кара-Мурза С. Г. Столыпин – отец русской революции. – М.: Алгоритм, 2002. 

   5. Кожинов В. В. Россия. Век  XX-й (1901-1939). – М.: Алгоритм, 1999.

   6. Комин В. В. История помещичьих, буржуазных и мелкобуржуазных политических партий в России. – Калинин, 1970.

   7. Костылёв В. Н. Выбор Льва Тихомирова // Вопросы истории, 1992, № 6-7.

   8. Лакёр У. Чёрная сотня. Происхождение русского фашизма / Пер. с англ. – М.: Текст, 1994.

   9. Лебедев Р. Русский монархизм и идеология фашизма (на примере взглядов Л. А. Тихомирова). – К.: Опричное братство св. преп. Иосифа Волоцкого, 2002.

   10. Ленин В. И. О черносотенстве // Соч., 4-е изд., т. 19. – ОГИЗ, 1948.

   11. Ленин В. И. Политические партии в России // Соч., 4-е изд., т. 18. – ОГИЗ, 1948.

   12. Леонов С. В. Партийная система России (конец XIX  в. – 1917 год) // Вопросы истории, 1999, № 11-12.

   13. Леонтович В. В. История либерализма в России. 1762-1914 / Пер. с нем. – М.: Русский путь, 1995.

   14. Миндлин А. Б. Проекты Объединённого дворянства России по «еврейскому вопросу» // Вопросы истории, 2002, № 4.

   15. Назаров В. Н. «Загадочный Лев Тихомиров» // Вопросы философии, 1992, № 5.

   16. Овченко Ю. Ф. Философия «полицейского социализма» // Вопросы истории, 1998, № 11-12.

   17. Острецов В. М. Чёрная сотня и красная сотня. – М.: Воениздат, 1991.

   18. Политическая история России в партиях и лицах / Сост.: В. В. Шелохаев (рук.), А. Н. Боханов, Н. Г. Думова, Н. Д. Ерофеев и др. – М.: ТЕРРА, 1993.

   19. Политические партии России в период революции 1905-1907 гг. Количественный анализ. Сборник статей. – М., 1987.

   20. Политические партии России. Кон. XIX – первая треть XX века. Энциклопедия. – М.: РОССПЭН, 1996.

   21. Репников А. «Славянский царь... учредит социалистическую форму жизни…» // Россия XXI, 2002, № 2.

   22. Русский консерватизм  XIX столетия. Идеология и практика. – М.: Прогресс – Традиция, 2000.   .

   23. Сироткин В. Г. Вехи отечественной истории. Очерки и публицистика. – М.: Междунар. отношения, 1991.

   24. Соловьёв Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1902-1907 гг. – Л.: Наука, 1981.

   25. Соловьёв Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг. – Л.: Наука, 1990.

   26. Спирин Л. М. Крушение помещичьих и  буржуазных партий в России (нач. XX  в. – 1920 г.). – М.:  Мысль, 1977.

   27. Степанов С. А. Чёрная сотня в России. 1905-1914 гг. – М.: Изд-во ВЗПИ, 1992.

   28. Степун Ф. А. Встречи. – М.: Аграф, 1998.

   29. Шерстюк М. Одиночество Льва Тихомирова // Россия XXI, 2002, № 2.